Вот идет человек. Роман-автобиография (Гранах) - страница 132

Так я впервые посмотрел врагу в глаза. Но какие глаза у человека, которого ожидает смерть, а потом вдруг она отворачивается, ничего ему не сделав! Это невозможно описать. Это можно только «изобразить». Этой ночью я думаю о том, что после войны хочу сыграть две роли: истерично матерящегося Черни с его злыми, бегающими, колючими глазками и этого врага с мягким, как бархат, выражением лица, со взглядом отмеченного смертью человека, которому только что снова подарили жизнь. Две превосходные роли, для которых кто-то должен написать текст, чтобы я сыграл их на сцене. Пусть все увидят, какие бывают люди!

С главными силами связь была потеряна. Фронт остался где-то далеко позади. Итальянцы с двух сторон обогнули наш участок и отодвинули линию фронта назад. Мы сидели в окопах, отрезанные от своей армии, без еды, без воды и почти без боеприпасов. Единственное, что у нас было, — это наши опухшие лица и вши. Теперь уже по нам пристрелялась не только итальянская артиллерия, но и наши палили почем зря. Итальянцы вели огонь с перелетом, наши — с недолетом, а мы находились ровнехонько посередине. Окопные укрепления были уже снесены артиллерийским огнем, и смерть начала свою жатву. «Мама! Мама!» — слышалось со всех сторон. Последнее слово подстреленного солдата. Они кричали «Мама!» и впивались пальцами в карст, как будто хотели еще немного подержаться за землю, прежде чем покинуть ее навсегда. «Мама» на всех языках. Один из двух вечно молившихся румын упал и закричал «Мама!», поляк кричал «Мама!», украинец кричал «Мама!», еврей кричал «Мама!», чех, итальянец, повиснув на колючей проволоке, — все они говорили это слово, прощаясь с миром. Только один молодой итальянский офицер, которого пуля настигла перед нашим проволочным заграждением, крикнул «Венеция!» и умер с именем своего родного города на устах.

У нас осталось считаное количество патронов, и мы уже не отстреливались. Однажды утром после сравнительно спокойной ночи, когда только начинало светать, мы со Слезаком сидели и прикидывали, что еще можно сделать. Мы были такими голодными, что ничего не чувствовали, не чувствовали даже голода. На нас уже навалилась апатия. Итальянцы высовывались перед нашими проволочными заграждениями по пояс — они улучшали свои траншеи, окапывались со всех сторон и представляли собой отличные мишени, но никто из нас не стрелял. Мы со Слезаком наблюдали за одним бородатым итальянцем — он был уже довольно пожилым, видно, пришел с пополнением. Мы видели, как он снял рюкзак, положил его на кучу щебня, оставшуюся от траверса, и начал копать. Рюкзак был толстым, как упитанный теленок. Мы стали гадать, что там в этом толстом рюкзаке. Итальянец тоже время от времени поглядывал в нашу сторону — нас разделяли каких-нибудь двадцать шагов. Слезак был уверен, что в этом рюкзаке наверняка есть консервы и хлеб, а может, еще и полента — они ведь, как и мы, едят поленту. Не исключено, что там найдется и вино, добавил я. И мы уже чувствовали вкус содержимого этого рюкзака у себя на языке. Чем больше мы думали и говорили об этом рюкзаке, тем больше он нас притягивал. Он гипнотизировал нас, этот рюкзак. «Знаете что, взводный, — сказал наконец Слезак, растягивая слова, — вы же снайпер, а у меня длинные руки. Мы могли бы попробовать». — «Давай». Я сразу понял его идею. Я тихо проверил, заряжена ли моя винтовка, мы медленно выползли из окопа и залегли, выжидая; уж чего-чего, а времени у нас было полно. Потом мы поползли по-пластунски вперед — не просто как осторожные солдаты, а уже как воры! Сантиметр за сантиметром, ежеминутно останавливаясь и не выпуская из виду владельца рюкзака, продвигались мы вперед — Слезак в направлении рюкзака, а я — в сторону, обеспечивая прикрытие. Итальянец прекратил работу и, словно окаменев, наблюдал за нами. Он знает. Он чувствует, что я взял его на мушку. Малейшее движение — и я нажму на курок. Мы останавливаемся, от рюкзака нас теперь отделяют каких-то пять шагов. Слезак медленно-медленно продвигается вперед между разбитыми «рогатками». Теперь мне видна седина в бороде итальянца. Ополченец, резервист, отец семейства, думаю я про себя, спокойный, хороший солдат. Длинная рука Слезака уже коснулась краешка рюкзака — он протягивает другую руку и уже не отпускает этот край. Итальянец спокойно смотрит мне в глаза — он знает, что происходит, да, он понимает эту игру, она его чуть ли не забавляет. Слезак уже обмотал лямку рюкзака вокруг правой руки и тащит его назад, прикрывая им свою голову. Рюкзак цепляется за проволочные заграждения, но отступление продолжается. Не только наступление, но и отступление может быть прекрасным. Слезак уже давно позади меня, и я тоже начинаю отползать. За нами уже наблюдают несколько итальянцев, но никто из них не стреляет. Теперь назад и только назад, как можно быстрее. Я слышу, как Слезак плюхается в окоп. Меня заносит немного вправо, Слезак хватает мою ногу и тащит, помогает мне изо всех сил, и вот мы оба снова в нашей «лисьей норе»! Снова дома! Мы вернулись из далекого, такого далекого путешествия! Слезак крестится, мы утираем пот со лба, смотрим на рюкзак, и никто не говорит ни слова. Только сейчас нас охватывает волнение, но нас ждет богатая добыча. Выясняется, что за нами наблюдал и дрожал от страха весь наш дивизион. Новость облетает и ту и другую сторону. Старый солдат-итальянец, владелец рюкзака, кричит нам: «Bravo, bravissimo, Austriaco!» Ему вторит еще кто-то из итальянцев. За нами, оказывается, наблюдали с двух сторон. В рюкзаке есть все, что душе угодно: здесь есть даже мыло и чистые рубашки, кофе и сахар, носки, полотенца, бумага для писем и чернила, а еще банки с консервами — фаршированными макаронами толщиной с большой палец! Мы устроили себе настоящий пир. Мы сидели и наслаждались своей последней трапезой в рядах родной армии, потому что на следующий день уже были военнопленными, а случилось это так.