Этой же ночью я впервые встретился лицом к лицу с врагом, и случилось это так. В моем взводе было два румына, и каждый раз, когда начиналась пальба, когда с обеих сторон раздавались выстрелы и крики, эти румыны становились на колени и молились. Я уже несколько раз заставал их за этим занятием. Остальные тоже были ими недовольны. И вот итальянцы подошли еще ближе к проволочному заграждению, они кричали, стреляли и готовились снова пойти в атаку. На окоп нам было наплевать, но мы знали, что, прежде чем занять его, итальянцы, подойдя поближе, забросают нас этими ужасными лимонками — ручными гранатами, и вот это заставляло дрожать от страха. В плен — пожалуйста, но только не дать им подойти на расстояние броска! Не сдохнуть от лимонок! Поэтому мы и палили так отчаянно — только бы не дать им подойти ближе! И вот ночью, когда снова начался этот ад, я вижу слева от меня своих румын: вон они, стоят на коленях, ручки сложили и молятся, снова молятся! Разозлившись, я треснул одного по башке: «Стреляй, паршивец! Молиться будешь позже, когда Господь Бог нас спасет. Стреляй!» И они стреляли, и я стрелял, весь наш окоп палил изо всех сил, пока наконец через два часа в этом адском концерте не наступил антракт. Мы снова отогнали итальянцев. Атака была отбита. Мы пустили сигнальную ракету. Итальянцев поблизости не было: мертвые остались лежать у колючей проволоки, живые вернулись в окопы. Я смотрю в амбразуру — бац! Прямо у меня перед носом — чуть слышный свист, фьють, дуновение ветра. Кто-то стреляет в упор. Я нагнулся, заряженный бдительностью, как электричеством. И снова — фьють! Совсем рядом, мимо рта. Я стою, согнувшись, и думаю, кто бы это мог быть. Стреляют слева. Ну конечно! Румыны. Я же сегодня влепил одному. Они наверняка ненавидят меня, как я ненавижу Черни. Ползу к ним. Они молятся. «Послушайте-ка меня, мерзавцы, вы только что дважды в меня стреляли». Я приставил винтовку к тому, что получил сегодня от меня по уху, и говорю: «Скажи честно, ты стрелял в меня?! Скажи „да“, и я ничего тебе не сделаю. Если станешь отпираться и скажешь „нет“, то считай, тебя уже нет в живых». «Domn[21] комвзвода, — заговорил тот со слезами на глазах, — клянусь Господом всемогущим, что не стрелял в тебя. Боже упаси меня от таких мыслей». И перекрестился. Нет, этот не стрелял, думаю я про себя, так честно человек врать не может. Я возвращаюсь на свое место и продолжаю наблюдать через амбразуру. И тут вдруг я слышу, как кто-то ползет совсем рядом, что-то бряцает, потом опять тишина, и снова бряцание, совсем рядом, и тут — гляди-ка, прямо над моим траверсом стоит человек! Вооруженный итальянец в полный рост. В тряпичной защитной маске, он двумя руками сжимает винтовку. Какая-то доля секунды, и вот моя винтовка уже упирается в его живот. Мы не сводим друг с друга глаз. «Не двигаться, или буду стрелять!» Моя винтовка прижата к его животу, я держу палец на спусковом крючке, медленно поднимаю левую руку и хватаю его за шинель: «Давай прыгай!» И вот он уже в окопе, на коленях, говорит по-итальянски. Я не понимаю ни слова, но знаю, что он умоляет меня пощадить его. Он все еще обнимает свою винтовку — солдатскую невесту. Я выбиваю ее у него из рук и утешаю его. Напряжение спало. Он достает из сумки и отдает мне противогаз, консервы, расческу, карандаш, итальянские деньги — все, что у него есть, он складывает у моих ног. Я протягиваю ему руку, он долго удерживает ее в своей. Огромное облегчение для нас обоих — мы заключили мир. Он хочет меня поцеловать, он знает, что его уже не застрелят. Я посылаю его в сопровождении Слезака к командиру батальона, оттуда его вместе с другими пленными отправят в тыл. Черни бранится, вызывает меня к себе: в плен нельзя брать по одному, плохая примета. За каждого такого одиночного пленного приходится расплачиваться целым взводом.