Вот идет человек. Роман-автобиография (Гранах) - страница 162

Офицеры и рядовые хотели уехать домой как можно скорее, но не могли этого сделать, потому что Коломыя была узловой станцией, и теперь там образовался затор. Поезда прибывали с востока и с запада. Солдаты разогнанных армий и военнопленные виноградными гроздьями висели на вагонах. В открытых грузовых вагонах они ехали стоя, прижавшись друг к другу, или сидели на крышах товарняков, стиснутые со всех сторон своими попутчиками. Каждый день в городе хоронили солдат, про которых никто не знал, кто они и откуда. Город был наводнен остатками чужих воинских частей, которые начали мародерствовать. Вскоре поползли слухи о том, что в окрестностях Коломыи устраивают погромы отряды генерала Врангеля. Мы организовали отряд самообороны и поддерживали порядок в городе, оказавшемся вдруг без власти. Магистрат по-прежнему работал, польские чиновники хотели создать польское правительство — но большинство населения были украинцами и евреями. Атмосфера накалялась! Каждый день проходили многочисленные собрания. Поляки, украинцы, евреи, старые и молодые политики говорили, перебивали друг друга, спорили в церквях, синагогах и кинотеатрах — и все хотели одного и того же: работы и хлеба! Но именно этого в Коломые было не достать! До города доходили дикие слухи о революции и гражданской войне в России; в Венгрии и Германии — как мы слышали — тоже начались беспорядки. Я ходил на разные собрания и вскоре оказался в кружке, который вроде бы желал наладить связь с Россией или Венгрией, но все было неопределенно и неясно. Наибольшим успехом у публики пользовался молодой человек в черной рубашке с окладистой русой бородой. Это был вечный студент — с длинными волосами и вытянутым трубочкой ртом обиженного ребенка. Однажды он выступал перед демобилизованными солдатами и беднотой в кинозале, набитом под завязку. Зал вмещал в себя пятьсот-шестьсот человек, но тогда в него набилось больше двух тысяч. Говорил он с чувством и вдохновением, произнес много красивых иностранных слов и так увлек присутствующих, что мог бы сделать с ними все, что угодно. Студент нарисовал нам картину светлого будущего и прекрасного нового мира, а вершиной его выступления было примерно следующее: «Настал час, когда бедняки из грязных Нижних переулков наконец смогут выйти на свет божий! Теперь беднота будет жить в лучшей части города, а бедные дети наконец станут есть белый хлеб с маслом. Довольно богатые нежились в своих мягких постелях! Отныне все будет наоборот!» Собрание взорвалось восторженными криками и аплодисментами, а широкоплечий грузчик, слепой на один глаз, крикнул громовым басом: «Это хорошо, это просто чудесно — все хорошо, что сказал тут этот благородный человек. Вот что, ребята, давайте-ка для начала переселяться! Чего ждать? Первым делом заселим бедных в богатые дома! Пусть богатеи пока поживут в Нижних переулках, а там посмотрим!» Благородный оратор с ухоженной окладистой бородой побледнел, как полотно. Он был до смерти напуган и принялся усмирять собрание: «Нет, нет, нет, я же вовсе не это имел в виду!» Люди кричали, заглушая друг друга, а тот, кто выполнял обязанности председателя, звонил, не переставая, в колокольчик. В этом шуме нельзя было разобрать ни слова. Наконец снова раздался дрожащий взволнованный голос благородного бородача. «Товарищи, друзья! — пытался утихомирить он присутствующих. — Сначала нужно создать организацию, сначала нужны декреты! И тактика!» И он произнес еще несколько непонятных слов, которые потонули в общем шуме, потому что тут его снова перебил грузчик с глубоким басом: «Откуда их взять? Опять надо платить!» И снова началась страшная неразбериха. «У нас денег нет, а у кого есть, не дадут!» Другие кричали: «Что это вообще такое? Где это можно купить?» «Купить! — кричала истерично какая-то женщина. — Купить! Да тут за деньги ни муки, ни яиц, ни молока не купишь!» «Деньги уже ничего не стоят!» — кричал другой голос, и тут же кто-то вопил ему в ответ: «А кто же сейчас, если у него что-то есть, захочет продать это за дурные деньги?» Собрание раскачивалось из стороны в сторону, как спелые колосья пшеницы от поры-вов ветра. Я вдруг почувствовал себя частью этого всеобщего возбуждения, меня подхватило, подняло волной, и вот я уже стоял на стуле, кричал вместе со всеми, перекрикивая общий шум. Все еще продолжали говорить, не слушая друг друга, — но вот раздались голоса, призывавшие к тишине, постепенно все повернулись в мою сторону, и вот я уже завладел вниманием собравшихся. Я говорил о войне, о лагере, о Лудовико Мерло, о дружбе, о вернувшихся и не вернувшихся на родину, о застреленной собаке по кличке Человек — и среди прочего прочитал монолог Шейлока «Когда вы нас колете, разве из нас не идет кровь…» Я говорил обо всем и ни о чем — и не знал, к чему веду, но я чувствовал боль и говорил, кричал, не в силах остановиться, и думал лишь о финале, о конце первого акта, о занавесе. Наконец, вспомнив про погромы, я закричал: «Кто не хочет, чтобы его несчастную больную мать убили бандиты Врангеля, должен вступить в отряд самообороны! Кто не хочет, чтобы его юную сестру убийцы волокли по улицам за косы, должен вступить в отряд самообороны!» Зал взорвался. Все истошно кричали, и вот уже стоявшие вокруг меня люди подхватили и понесли меня. Собрание высыпало на улицу, а я оказался в окружении лиц, которых никогда прежде не видел. Вместе со всеми я отправился в дом некой Гизелы Герман.