Когда собрание закончилось, я вышел на улицу — это же был Станислав! Станислав, где я еще мальчиком работал в пекарне, где меня колотили, где мы проиграли первую забастовку и где я, бездомный и безработный, мыкался зимними ночами, но здесь же я впервые познал женщину, Хаю Чёрт с улицы Зосиной Воли. Пока все это проносилось перед моим мысленным взором, я как раз оказал-ся в том квартале и стал спрашивать о Хае Чёрт. Да, она по-прежнему была здесь, по-прежнему жила на этой улице, у старого сапожника Бореллы. Я штыком расшатал каблук на одном сапоге и зашел в будку к сапожнику, чтобы тот мне его прибил. Вскоре мы разговорились, и я спросил у него, не могу ли я поговорить с его женой. «Ну разумеется, чужестранец. Хая! — крикнул он в маленькую кухню тут же за дверью. — Тут с тобой солдат хочет поговорить!» И вошла она, моя первая женщина, которая всегда была такой нарядной, с трехэтажной прической на голове! Неужели это была она? В комнату вошла оплывшая особа с нечесаными волосами, которые теперь были вовсе не рыжими, а пепельно-серыми. На морщинистом, дряблом лице моргали потухшие, больные глаза. С бесформенного тела с маленьким брюшком свисали старые лохмотья. Она не узнает меня. Я спрашиваю, могу ли я с ней поговорить, и она равнодушно идет за мной. Мы проходим несколько шагов. Недалеко от дома под каштаном стоит скамейка, и она, устало вздыхая, садится. Мое сердце колотится в груди, но я не могу произнести ни слова. Тогда она тихо, не глядя на меня, говорит: «Ну что, солдат, чего желаешь — темненькую, светленькую, толстую, худую, а главное, сколько ты готов заплатить?» Стало быть, она все еще в этом деле. «Хая, ты не узнаешь меня?»
«Не смейтесь надо мной, солдат, я многих знавала, но вас не знаю». — «Я же Сайка, Сайка, который всегда писал письма твоей Сонечке». Она сначала молчит, а потом говорит задумчиво: «Ах, Сайка, — и впервые поднимает на меня свои больные глаза, вытирает о фартук руку и протягивает ее мне: — Саинька, ну конечно, это ты. Красивые письма ты писал моей Сонечке. Да, а еще всегда читал мне умные книги о благородных людях». И она смотрит на меня своими полупотухшими глазами, в которых едва теплится былое кокетство. «Господи Боже мой, ты же был таким маленьким и щуплым. Теперь вон какой здоровенный стал, настоящий мужчина!» Потом она немного помолчала и продолжала уже другим голосом — голосом гордой матери: «Но видел бы ты Сонечку. Она у богача Зейбольда работает. Налитая, крепкая — и красивая, так что ей и в лицо-то не посмотришь, слепит, как солнце. При этом высокая, пышногрудая и совсем нетронутая. Слава богу, девственница. Не то что ее грешница-мать!» И она высморкалась в фартук. «Ты, Саинька, может — может, вы с ней поженитесь? Ей богу, вы будете чудесной парой! Она же всегда меня спрашивала, кто мне тогда такие красивые письма писал, — послушай, приходи в субботу вечером, у нее будет выходной, приходи, и познакомитесь, хочешь?» — «Да, я постараюсь прийти», — пробормотал я в ответ. «Видишь, — сказала она, заметив мое замешательство, — тогда, когда у тебя не было работы и я взяла тебя к себе, я всегда думала, что вот теперь у меня есть Сонечка и ты — двое моих деток, а может, так оно и вправду будет, может, вы оба станете мне детьми — ты обязательно приходи в субботу!» И я попрощался с ней, еще раз пообещал прийти и снова исчез, как много лет назад, обманув ее уже во второй раз. Так закончилось мое третье свидание на родине.