Я поспешил вернуться к делегации, и после полудня мы уже возвращались в Коломыю. Оказавшись рядом с Гизелой в купе, я рассказал ей о трех моих свиданиях на родине: сначала с Черни, потом в деревне с братом, а теперь вот — с Хаей Чёрт. Выслушав меня, Гизела сказала: «П-п-просто это уже не твой д-д-дом». — «Дом… Вербивицы — мой дом, я же чувствую — там мои корни». — «Да что ты, к-к-корни, — ласково усмехнулась Гизела, — человек — не дерево. Человек п-п-передвигается и врастает в чужую м-м-местность. Г-г-где он созидает, где он т-т-творит, где он любит, там он п-п-пускает к-к-корни! Там остается, т-т-там приносит плоды, там его д-д-дом. Т-т-тебе надо возвращаться туда, где твое место, к-к-куда тебя тянет. К-к-корни… Нет-нет, человек — не дерево!» И до самой Коломыи мы молчали.
В Коломые произошли большие перемены. Над казармой, волостным правлением, магистратом развевались теперь украинские флаги. Власть в городе вдруг стала украинской. Комендантом был мой однополчанин и фронтовой товарищ Тымчук. Мы были с ним в одном дивизионе добровольцев-одногодок, вместе развлекали сослуживцев. Тымчук своим красивым голосом пел украинские народные песни и был почти что актером. Мы всегда симпатизировали друг другу. Я отправился к нему, и он готов был помочь мне во всем. По его мнению, у меня было только две возможности: вступить в украинскую армию или в спешном порядке вернуться в Берлин. Я выбрал второе. Он говорил об украинском правительстве, об освобождении своего народа, об атамане Петлюре и генерале Врангеле. Эти имена много значили для нас обоих. Он считал их освободителями своего народа, а для меня и моего народа они были убийцами. Но мы, как боевые товарищи, вежливо друг с другом побеседовали, и он выдал мне бумажку с подписями и печатью — нечто среднее между свидетельством о рождении и пропуском; теперь у меня было разрешение покинуть Коломыю.
Я попрощался с Гизелой и ее кружком, и уже на следующий день она провожала меня на вокзал. С каким удовольствием я слушал этого теплого, мудрого человека, всю свою жизнь посвятившего другим людям. Ее последние слова в зале ожидания прозвучали как завещание: «П-п-политика — это профессия, н-н-наука, если хочешь. Экономическая наука о п-п-проблемах повседневной жизни. Ей нужно учиться и п-п-посвятить ей всю жизнь, ее нужно любить, как ты любишь театр. Политика — это т-т-трудовые будни, искусство — праздник. Политика з-з-заботится о теле, искусство — о душе. Что ты м-м-можешь сказать на собрании? Что вообще любой ч-ч-человек может придумать на ходу в в-в-возбужденном состоянии? А если ты актер, то у т-т-тебя в распоряжении все чувства и мысли, о которых думали и м-м-мечтали поэты и п-п-писатели всех времен и народов! П-п-посмотри на меня: я уже двадцать лет в с-с-социалистическом движении, но ничего в нем не понимаю, ведь на самом деле я всего лишь медсестра, ч-ч-человек, который хочет п-п-помочь людям еще б-б-более беспомощным, чем он сам. А в нашем мире нет такого несчастного, чтобы не нашлось еще более несчастного, чем он!» «Гизела, — воскликнул я, — но я ведь тоже не хочу жить для себя одного, я тоже хочу помогать!» «Я тебе верю, и помогать нужно, но только ты м-м-можешь это делать по-своему. Г-г-гляди, если ты станешь хорошим актером, ты т-т-тоже поможешь своему народу. Потому что л-л-люди будут тогда говорить… — она дразнила меня полушутя, полувсерьез, — л-л-люди будут тогда г-г-говорить: „Вы только посмотрите на этого Г-г-гамлета, этого Шейлока, этого М-м-мефистофеля, смотрите, он ведь из бедной еврейской семьи из Галиции!“ И поверь мне, люди станут относиться к твоему народу с бóльшим уважением, с бóльшим почтением. Разве это не помощь? Поэтому к-к-каждый должен делать то, что у него получается лучше всего». И она посадила меня в переполненный поезд. Не успел я высунуть голову в окно, как он с фырканьем и свистом покатился на запад, а у меня по щекам покатились слезы.