Потом все снова замолчали и продолжали работать, будто ничего и не произошло.
С этой ночи мой мучитель Йойне ни разу даже пальцем меня не тронул. Ни в шутку, ни всерьез.
Так я на собственном опыте узнал, как же это хорошо — иметь старшего брата, который может тебя защитить.
Йойне Бурлак ушел из пекарни, а я стал выполнять его работу, которая была гораздо легче. В пекарню взяли нового «идла», и теперь он надрывался вме-сто меня.
Условия работы становились все более невыносимыми, и Шимеле Рускин, председатель Союза пекарей, сказал, что нам нужно сообщить об этом в более крупную организацию, к которой мы принадлежали. Он диктовал мне длинные письма о нашем положении в головную контору профсоюза в Вене, и однажды оттуда приехал их представитель. Этот профсоюзный деятель, сам бывший пекарь-подмастерье, объяснил, что есть только одно средство: вместе выдвинуть требования, вести переговоры и смотреть, что из этого получится, а если другая сторона не пожелает пойти навстречу, то использовать самое мощное оружие рабочих — забастовку. Для нас все, что он говорил, было внове. Он рассказал о борьбе рабочих в крупных европейских городах и назвал забастовку последним священным оружием, потому что это оружие солидарности, сплоченности, гордости и самосознания рабочих, которые хоть и бедны, но по своим моральным качествам богаче богатеев. Мы, молодые, пришли в восторг от услышанного. Потом стали обсуждать разные требования — повышение зарплаты, сокращение рабочего дня, соблюдение санитарных условий и запрет бить младших работников. Все это мы тщательно записали, выбрали забастовочный комитет и передали свои требования хозяевам, сказав, что ждем ответа в течение трех дней.
В первую ночь после того, как мы огласили свои требования, к нам в пекарню пришел хозяин, Петроградский, и стал смеяться и над нашими требованиями, и над нашим союзом, и над работниками, и надо всем на свете.
Никто из владельцев пекарен не вступил с нами в переговоры. И тогда мы все устроили забастовку! Каждый день мы встречались друг с другом, неделя шла за неделей, пекарни продолжали работать — теперь там трудились сами хозяева, их жены и дети, люди с улицы и штрейкбрехеры, среди которых был и Йойне Бурлак. Пожилые работники вскоре утратили присутствие духа, боясь потерять место. В помещение, где собирались члены нашего профсоюза, приходили разъяренные пекарские жены, которые называли нашу скромную поддержку нищенской подачкой, ругали забастовочный комитет, уводили своих мужей и дома задавали им головомойку. Через пять-шесть недель некоторые настолько поддались влиянию своих жен, что постепенно, по одному стали возвращаться на работу. Общий боевой дух дал трещину. Человек из Вены выступал с речами, которые уже никого не убеждали и не успокаивали, говорил о компромиссах. Но владельцы пекарен только смеялись над нашей забастовкой. Все больше и больше бастующих возвращались к работе, на тех же самых плохих условиях. Председатель профсоюза уехал к себе в Вену, а с теми, кто был в забастовочном комитете, выступал на собраниях или только подпадал под подозрение в том, что так или иначе поддерживал забастовку, расправлялись со всей строгостью: их выставляли за дверь, и уже никто не брал их на работу.