Когда позавчера вечером Евгеньев после мучительных размышлений решил, что должен отправиться к гренадерам и, если там случится «это», разделить с ними их судьбу, он еще не думал о встрече с полковником Водарским. Лишь вчера, прибыв в фольварк Фалясин, где размещался штаб корпуса, и увидев царившее там возбуждение в связи с открываемым на следующий день корпусным съездом, он вспомнил пересуды армейских штабников о Карсском полку и его странном старике командире, оставшемся с солдатами своего полка. И тогда-то он решил: «Вот с кем я могу поговорить об этом — не с большевиком Рогозинским, а с этим заслуженным офицером — о выборе пути в эти бурные дни».
И на следующее утро, 30 октября, он зашагал из Фалясина по грязной дороге в деревню Ятвезь, где находился штаб Карсского полка. Но когда он, дойдя туда и попросив Водарского принять и выслушать его, не очень вразумительно рассказал о своих сомнениях и попросил объяснить, как ему быть дальше, старик, похоже, даже возмутился. Прищурив маленькие глаза, он пристально посмотрел на этого летчика в забрызганном кожаном пальто и спросил подозрительно:
— Погодите-ка, милейший, а не потешаться ли вы пришли над стариком? Ведь признайтесь, у вас там, в штабе, поди, меня все считают придурком армейского масштаба, а?
— О вас там говорят разное, господин полковник, — ответил Евгеньев. — Но наиболее серьезные люди допускают, что вы сделали свой выбор на достаточно веском основании, хотя пока не совсем ясном для других...
— И вы пришли выведать у меня, каково оно? — насмешливо спросил Водарский.
— А что тут странного, господин полковник? — с отчаянием в голосе спросил Евгеньев. — Разве военная этика не обязывает старших офицеров помогать младшим советом даже во второстепенных вопросах? А тут вопрос не шуточный: оставаться ли верным присяге или нет?
— Оно конечно, — произнес Водарский, — но мне просто не верится, что у вас до сих пор не было возможности посоветоваться с кем-либо, сравнить разные взгляды и сделать выбор... Вы что, ни разу на митингах не бывали, что ли?
— А разве вы сделали свой выбор в результате посещения митингов? — не очень вежливо отпарировал Евгеньев.
— Я нет. Мне было достаточно одного разговора, чтобы я понял, где правда.
— Вероятно, это был очень важный разговор?
— О да, — хохотнул Водарский. — О вони!
— О... чем? — поразился Евгеньев.
— О вони. О запахе, который стоит в помещении, где спят солдаты... — Водарский, хитро прищурив глаза, поглядывал на Евгеньева, видимо ожидая вопросов, но так как тот недоверчиво молчал, он продолжал: — Слышали вы о таком генерале — Лукомском? (Евгеньев кивнул.) Ну да, после августовских событий он стал знаменитостью, так как оказался арестованным вместе с Корниловым и Деникиным и сидит в быховской тюрьме, недалеко от Могилева... Так вот, этот Лукомский — мой дальний родич, и разговор наш происходил после срыва июньского наступления и перед походом Корнилова на Питер. Мы встретились с генералом и довольно долго просидели за бутылкой вина... Вначале он говорил о том, что, мол, вот мы триста лет создавали и пестовали русскую армию, а теперь какие-то социалисты-революционеры, социал-демократы и прочие «политиканы» хотят отнять у нас ее и что мы не должны, не имеем права допустить этого... И пока разговор шел в этом общем плане, я был согласен с ним. Но вот он начал говорить о смертной казни, которую они, «корниловцы», требовали восстановить в армии, чтобы снова привести в послушание «отбившихся от рук солдат». И тогда у него вырвалась эта фраза: «Странное дело, я уже не могу выносить их расхристанного вида, их разглагольствований на митингах, даже их запаха, да, запаха... Мало ли мне раньше приходилось бывать с ними в одной казарме или землянке? Бывало, зайдешь ночью на дежурстве в помещение, где спят солдаты, — вонь стоит такая, что не продохнуть! Но ничего, поморщишься и уйдешь, понимая, что так и должно быть: здоровые люди, целый день шагают, бегают, роют окопы, стреляют, а пища грубая — вот и результат... А теперь я уже не могу выносить этого запаха, их запаха... Понимаешь?»