Байгуд шёл пешком и особо не спешил. Он ещё не встречал лошади, которая бы его выдержала, и ещё не встречал лиха, которое бы смогло убежать от него. Он облокотился на копьё, вытащил из-за пояса трубку, размером с банный ковшик, набил её табаком и приправил едва тлеющим угольком из крохотного глиняного горшочка.
Вокруг разошёлся приятный аромат. Байгуд втянул его полной грудью, немного помыслил, осмотрел лесной горизонт, кивнул солнцу и чистому синему небу и продолжил путь.
Байгуд родился недоношенным. У матери начались схватки от страха, когда в деревню ворвались враги. Её зарубили сразу после родов и даже ткнули саблей Байгуда, оставив ему шрам, во всю грудь. Истекая кровью, мать из последних сил согревала его, пока не изошла кровью и не остыла. А его сердце, не успевшее даже немножко пожить, билось всё медленнее и медленнее, готовясь сделать свой последний удар.
Почти мёртвым, бледным и синим, уже не кричащим, его нашёл бродячий скапанг — монах, отрекшийся от всего земного, даже от своего имени, и проводящий жизнь в вечном пути и молитвах. Скапанг вскормил его худым молоком единственной убогой козы, которую враги не взяли, кровью своей, птиц и животных. Почему-то Байгуд выдюжил и не умер.
Года в три, когда Байгуд смог наравне с ним жрать насекомых, скапанг отдал его кочевникам, женщине, что только что родила мёртвого. Так было справедливо. Байгуд наконец получил молоко матери и еду, что причитается ребёнку, а его мать не спрыгнула в глубокий провал от горя. Сначала он много болел, был худым и бледным, с синюшными губами, быстро уставал и был на голову ниже своих сверстников. Мать садилась перед ним на колено, брала его за плечи, смотрела на него своими блестящими карими глазами и клала ему что-то в рот, чтобы он ел. И как-то лет после пяти он вдруг пошёл в рост и уже не останавливался.
К шестнадцати годам он был выше самого крупного мужчины в их улусе и шире его в плечах. Руками он мог разломить камёнь надвое, вытаскивал в одного повозку из колеи, мог сам изловить в поле дикую лошадь и привести её. Ел он много, сначала за взрослого мужчину, потом за носящую женщину, потом за двоих, и наконец — как лошадь. Мама любила его, кормила, как могла, и всегда ему улыбалась, а вот в ауле его поначалу не взлюбили и ругали.
Большой Рот, говорили они.
Пока он сам не начал приносить еду. Охотник из него вышел ладный. То косулю, то лося целиком на спине притащит, то лошадь негодную или овцу бесхозную приволочёт. А в такой день и день после него, хочешь не хочешь все пируют и объедаются. А когда добычи не было, мог день или два идти, но вернутся с полной кадкой ягоды, грибов или рыбы.