Память о нем не заглохнет в наших боевых рядах. В самых тяжелых условиях он вырывал победу у врага своим исключительным беззаветным мужеством, непреклонной настойчивостью, никогда не изменявшим ему хладнокровием, огромным влиянием на родную ему красноармейскую массу. Побольше нам Труновых — тогда крышка панам всего мира>{134}.
При этом, конечно, нуждается в объяснении отличие реального Трунова от персонажа — реального звали Константин, а литературного Павел!
Но реальное имя может встретиться и в абсолютно придуманном контексте:
«Как раз такой подвох мы найдем, например, в „Конце богадельни“, где на еврейское кладбище внезапно вторгается пьяный матрос Федька Степун — ярый поборник равенства, который стреляет в небо из нагана. Сомнительно, чтобы все, даже „умные“, читатели в СССР знали об убежденном религиозном социалисте, эмигранте Федоре Степуне»>{135}.
О «религиозном социализме» нам еще придется говорить в дальнейшем, особенно в свете проповедуемого Степуном-матросом равенства:
«— Подавили царей, — закричал Федька, — нету царей… Всем без гробов лежать…».
Но обратим внимание на другое Федькино высказывание:
«— Где ты был, Луговой, — сказал Федька покойнику, — когда я Ростов брал?..»
Эта мемуарная струя, видимо, не случайна и может указывать на конкретное беллетристическое сочинение Степуна-философа — изданные в 1918 году «Записки прапорщика-артиллериста»>{136}.
Следующий пример может быть признан сомнительным. Речь идет о газетной публикации новеллы «После боя»:
«Виноградов колотил рукояткой маузера качавшегося жеребца, он плакал и сзывал людей. Я едва высвободился от него и подъехал к киргизу Гулимову, скакавшему неподалеку от меня.
— Наверх, Гулимов, — сказал я, — завороти коня…
— Кобылячий хвост завороти, — ответил Гулимов, сдерживая коня, и оглянулся. Он оглянулся воровато, выстрелил в меня и опалил мне волосы над ухом.
— Твоя завороти, — прошептал Гумилов , взяв меня за плечи, и стал вытаскивать саблю другой рукой. Сабля туго сидела в ножнах, киргиз дрожал и упирался, он обнимал мое плечо и наклонял глаза.
— Твоя вперед, — повторил он чуть слышно, — твоя вперед, моя следом, — и легонько стукнул меня в грудь клинком подавшейся сабли.
Мне сделалось тогда тошно от близости смерти и от тесноты ее, я отвел ладонью лицо киргиза, твердое и горячее лицо, как камень под солнцем, и расцарапал его так глубоко, как только мог. Теплая кровь зашевелилась у меня под ногтями и пощекотала их, и я отъехал от Гумилова !>, задыхаясь, как после долгого пути»>{137}.
Итак, имя киргиза названо в новелле пять раз: вначале (три раза подряд) — он Гулимов, а затем — два раза (40 %!) — Гумилов. Объяснение этого разнобоя без особого труда отыскивается в ошибке наборщика или машинистстки: рукописное #лим# можно прочесть как