Итак, Матвей Павличенко служил пастухом у помещика Никитинского — вначале пас свиней, а затем был повышен до коровьего пастуха. Женился на некой Насте, после чего узнал, что за ней активно ухаживает помещик. Павличенко явился к Никитинскому и потребовал расчет, а помещик вчинил ему встречный иск — за сломанное ярмо. Павличенко попросил об отсрочке долга и пропал на 5 лет. О судьбе жены, Насти, ничего более не сказано, даже имя ее в дальнейшем повествовании ни разу не упоминается. Спустя пять лет, в 1918 году, красный партизан Павличенко является к помещику и выражает готовность вернуть долг. Понимая, чем ему это грозит, Никитинский пытается откупиться, но Павличенко безжалостен и Никитинского убивает, причем весьма зверским и необычным способом — затоптав помещика насмерть. И в процессе этого топтания герой «жизнь сполна узнал».
Такой оборот событий, естественно, вызывал претензии редакторов. В частности, редактора первого книжного издания «Конармии» Д. А. Фурманова.
4 февраля 1926 года Бабель отослал ему письмо:
«Дорогой дядя Митяй.
Посылаю Конармию в исправленном виде. <…> Все твои указания принял к руководству и исполнению, изменения не коснулись только Павличенки и Истории одной лошади. Мне не приходит в голову, чем можно заменить „обвиняемые“ фразы. Хорошо бы оставить их в „первобытном состоянии“. Уверяю тебя, Дмитрий Андреевич, никто за это к нам не придерется.
Опасные места я выбросил даже сверх нормы, например, в Чесниках и проч.»>{169}, (курсив мой. — Б-С)
Сравнивая сегодня публикации рассказа с машинописью, мы можем удостовериться, что Фурманова Бабелю убедить удалось. Зато редакторы журналов оказались куда боязливее.
«И стали жить мы с Настей, как умели, а уметь мы умели. Всю ночь нам жарко было, зимой нам жарко было, всю долгу ночь мы голые ходили и друг с дружки шкуру обрывали».
Редактор одесского «Шквала» удалил выражение: «а уметь мы умели».
«<…> кровиночка ты моя, восемнадцатый годок! Расточили мы твои песни, выпили твое вино, постановили твою правду, одни писаря нам от тебя остались. И эх, люба моя, не писаря летели в те дни по Кубани и выпущали на воздух генеральскую душу с одного шагу дистанции»
В «Шквале» всякое упоминание о писарях исчезло.
«И тогда я потоптал барина моего Никитинского. Я час его топтал или более часу. И за то время я жизнь сполна узнал».
Московский журнал «30 дней» счел неудобным входить в детали расправы и — вместо «Я час его топтал или более часу» — невнятно пробормотал: «Я час с ним бился или более часу».
Зато одесского редактора покоробило другое, и он истребил фразу: