Картина, которую мне нарисовал доктор Христев, была не просто страшной, она была по-настоящему жуткой, хотя рассказывал он скупо, не пытаясь расцветить ее. Эскадрон турецкой кавалерии напал на маленькую, теперь уже навсегда безымянную, деревеньку. Конники несутся по деревне, пыль столбом, огонь, крики людей, рев быков. Убивают всех, давят копытами, режут саблями, насаживают на пики. Дома горят, в них сгорают заживо те, кого не зарезали на улице. А этот мальчишка, Михал, он ушел хворост собирать. И теперь на каком-то холмике, вжавшись в землю, смотрит, как убивают его родных, как в дыму, криках и крови тонет весь его мир. Вот кто-то стреляет в спину бегущего человека, тот падает, лошадь наступает копытом ему на спину, это был отец, вот мать с маленькой сестренкой выскакивает из горящего дома, и тут же на голову ей обрушивается уже красная от крови сабля. Девочка падает у нее из рук, встает, но ее подхватывает, наклонившись с коня, офицер и, взяв за ноги, размахнувшись, бьет головой о деревянный столб коновязи.
Все заканчивается быстро, турки ускакали, дома горят, гудит огонь, и это единственный звук в убитой деревне. Мальчик с мертвой сестренкой на руках уходит по дороге, не оглядываясь. Он идет и воет. Он думает, что поет, поет колыбельную, он потерял речь от пережитого шока, и вместо слов из его горла вырывается только хриплый, прерывистый вой.
– Его остановил наш разъезд. Михал привел их обратно в деревню. Солдаты наскоро похоронили всех убитых в одну могилу. Трудно было отобрать у парня тело его сестры, он никак не хотел выпускать его из рук. Тогда кто-то догадался сунуть ему в руки разряженную берданку. Потом мальчишку сдали нам в лазарет. Он жил у нас уже неделю, понемногу возвращаясь к реальности, носил воду, кипятил, привозил продукты, помогал, одним словом. Винтовку он отдавать не хотел и, чтобы успокоить, дали ему старый дробовик с одним патроном.
И вот, представьте себе, я провожу обход раненых, и тут на улице прямо возле палатки выстрел, крики. Я выскочил и вижу, Михал со своим дробовиком в руках, его хватают солдаты, оттаскивают от Глауэра, а тот стоит, закрыв лицо окровавленными ладонями. Михал кричит: «Това е той, това е той, убиецът, той убил Дани!» Мальчишка узнал убийцу, и от повторного шока к нему вернулась речь, так бывает, я читал по психиатрии. Глауэр был там, в его деревне, это он командовал турками, он убил маленькую Данушку, сестру Михала.
– Мальчик был в шоке, вы сами сказали, он мог ошибиться.
– Что-то у вас, Евсей Дорофеевич, все ошибаются, путают, забывают. К сожалению, он не ошибся. Я вытащил дробины из рук Глауэра и сделал ему перевязку. Как он успел во время выстрела закрыть лицо, я не представляю. Но успел, а то бы вовсе без лица остался. Его заперли в сарае на ночь, у дверей поставили часового. Той же ночью Глауэр ушел. Не знаю, как он уговорил часового открыть ему дверь, часовой убит, зарезан моим собственным скальпелем, видимо, немец стащил его во время перевязки, а может, еще раньше. Но это еще не все. Глауэр пробрался в палатку, где жили солдаты, работавшие при лазарете, и там же ночевал Михал. Он убил мальчика. Перерезал ему горло, очень профессионально, если так можно выразиться. Под самым подбородком, и аорту, и трахею одним движением. Бедняга даже крикнуть не успел, истек кровью, а рядом спали солдаты. Никто не проснулся.