– А террор? Вот скажи мне, Вениамин, неужели ты, лично ты, готов стать террористом. Вот ради этих красивых слов, что ты мне тут наговорил, ты готов сам идти и убивать. Убивать людей. Живых, теплых. Целовавших своих жен, детей, смеявшихся, гладивших своих собак…
Он как-то смешался, перестал смотреть твердо мне в глаза, отвернулся, взял со стола карандаш, стал вертеть его в пальцах. Сомнения, значит, все же есть в нем сомнения…
– Боевики не убивали людей, а казнили преступников, виновных в смерти десятков, сотен рабочих. Террор не принес результата, того, на который был рассчитан. Мы не поддерживаем индивидуальный террор.
– А если бы принес тот результат. И какой, кстати, по твоему мнению, это должен быть результат?
Продолжая мучить мой карандаш, он ответил:
– Террор должен был подтолкнуть массы к выступлению… к восстанию…
По-моему, он захлебнулся в своих словах. По-моему, он никогда раньше не проговаривал этих своих истин вслух. И сейчас, проговаривая, захлебнулся. Одно дело – читать глазами, другое дело – выговорить вслух так, чтобы убедить кого-то другого. На мгновение мне показалось, что я не то чтобы победил, нет, но заставил его задуматься над тем, что жило, билось в его мозгу. Мне показалось.
– Может статься, ты решил, что я агитирую тебя. Нет, Евсей, ни в коем разе. Это бессмысленно. Есть только один путь. Один, понимаешь. Рабочий класс, крестьянство и интеллигенция. Только эти слои, люди, зарабатывающие своим трудом, только они способны идти по пути революционного преобразования общества. Остальные – на обочине. Остальных сметет революционный вихрь.
Мне хотелось спросить его: «А я? Где он видит мое место?» Но я не спросил, не успел.
– А ты, Евсей, ты – рантье, нет никакой разницы между тобой и капиталистами. Ты – маленькое звено империализма. Ты – обочина.
Тут карандаш в его кулаке переломился пополам, и он сжал оба обломыша так, что костяшки пальцев побелели. И тихо, спокойно, как о давно решенном, сказал:
– И мне стыдно, что я, социалист-революционер, живу в твоем доме, что я и моя семья живем в коей-то мере за твой счет, за счет приспешника империализма. Не этично. Именно поэтому я пытался съехать от тебя еще осенью. Но ты так возражал… И Ксения тоже не хотела уезжать… Но вот теперь все точки над «и» расставлены. Пути наши разошлись окончательно и вряд ли однажды пересекутся.
Бросив на стол два карандашных обломка, Вениамин поднялся и вышел из комнаты.
«Пути наши разошлись…» Пути… Вот и он тоже говорит о пути. Видимо, Вениамин нашел свой путь. А я? Я сидел в своей комнате, не зажигая света. Мне было горько. Горько в самом прямом смысле этого слова, до горечи во рту, на языке, на губах. Горько. Вот если бы он кричал на меня, вскакивал, махал руками, ругал бы меня… Тогда бы я мог думать, что, если кричит, значит еще сомневается в своих словах, значит еще не уверен в себе. Если бы он кричал, я бы мог защищаться: словами, позой, гордо так, подняв плечо, смехом внутренним, он кричит, а я смеюсь… А он не кричал.