«Французские шляпки от Жюли Кокто» – гласила надпись на куске картона.
– Грамоте я едва обучена, – продолжала крестьянка. – Искала, заходя в модные лавки, и спрашивала шляпниц… Только не все друг дружку знают. А про эту будто и не слыхал никто. Подсказал господин офицер, зашедший в одну из лавок. Он и послал меня на Миллионную. Так к вечеру и добрела.
Павел Петрович выслушал её и попросил подробно рассказать, как выглядела Таня. Пожилая женщина, стараясь как могла, описала наружность воспитанницы.
Следователь поблагодарил старушку… А затем, решительно подавив в себе жалость, повёл Матрёну Лукиничну в мертвецкую.
Там ей предъявили тело неизвестной, найденной под оградой Летнего сада рядом с букетом орхидей… Зашедшись в рыданиях, няня опознала свою Танечку.
Однако в общую картину преступления это ничего существенного не добавило, кроме только сведений о личности жертвы. И не продвинуло ход расследования ни на шаг.
Жюли Кокто вовсе не считала себя чудовищем, отнюдь. Она рассудительно, да и не без оснований полагала, что поступает в отношении своих воспитанниц по взаимной выгоде. А как иначе? Вполне понятно, что отверженным и обделённым жизнью малолеткам в дальнейшем ничего хорошего не светит. И разве можно было называть её дела иначе, нежели благодеянием? Жюли разыскивала никому не нужных полукровок и находила тем богатых покровителей, давая таким образом им хлеб и кров, а главное, шанс на обеспеченное будущее. А дальше всё зависело лишь от того, смогли ли они этот шанс использовать. Увы, не все глупышки в силу возраста могли похвастаться настолько отменным запасом цинизма, чтобы воспользоваться этим шансом в полной мере. Такие эфемерные понятия, как то мораль или особенности детской психики Жюли в расчёт не принимались. Рассчитывать она умела только деньги, и они ей с завидной регулярностью перепадали. В общем, ей не за что было себя упрекать вплоть до последнего времени.
Поэтому предложение Пауля, любовника Жюли, ввергло ту в замешательство. И поначалу она наотрез отказалась. Излишний риск был не в её натуре, да и открыто воровать детей ей никогда не приходилось. Однако Пауль, навещая Жюли, настойчиво возвращался к прежнему разговору. Последний раз он, как казалось, был близок к отчаянью.
– Пойми меня, любимая, – говорил он, приподнимаясь на постели, – а не пойми, так пожалей. Ведь нет для меня больше никакого выхода. Впереди долговая тюрьма и бесчестие. Всего и выбора – стреляться или в петлю лезть.
Пауль встал и, накинув на плечи офицерский мундир, присел за стол.