— Это дело семейное, — смущенно закашлялся Степанцов. — Ну, разоралась! Да и кукла-то грошовая была, только на чекушку и хватило!
— Нет, ты скажи, скажи! — шла в наступление Люська. — Зачем вы меня тогда родили? Ребеночка хотели? Как бы не так! Очередь у тебя на квартиру подошла, вот и захотели от государства жилплощади побольше урвать. Да ты за все время в школе ни разу не был. Мужиками меня попрекаешь? Да ты их мизинца не стоишь! Мне Резо такие подарки делал! А ты — куклу! За чекушку!
— Ты, Люська, не ори, — понизил голос Степанцов. — Не одни здесь лежим, что люди подумают! И про Резо ты напрасно вспомнила, ты же с его помощью на кладбище и попала. Так бы жила еще и жила, если бы он тебя тогда на кухне не пырнул. Джигит!
— А он меня любил, — сказала Люська. — Я пьяная была, Валерка и полез. Кто же знал, что Резо в этот день из Тбилиси вернется?
— Так, — хмуро вклинился в разговор четвертый человек.
Басаргин узнал его сразу. Староста Шимкус пришел порядок наводить. Надоело ему глупую ссору слушать.
— Вам, Степанцовым, все предупреждения пониже груди, — сказал Шимкус. — Так я вам так скажу: не уйметесь, выселим к чертовой матери! Ты меня понял, Борис Петрович?
— Не имеете права, — неуверенно сказал Степанцов.
— Не имеем, — согласился Шимкус. — Но выселим! Договоримся с бомжами, они вас в овраг и перенесут. Все равно за могилкой никто не ухаживает вон она, вся травой заросла!
В соседней могиле наступило молчание.
— Так ведь некому, — после неловкой паузы сказал Степанцов. — Детишки Люськины — в детских домах, а Резо посадили на червончик! Да и не стал бы он за могилками ухаживать. Пока Люська живая была, он еще с ней один или два раза приходил, ничего не скажу, даже столбики покрасил. Так ведь посадили его, Моисей Абрамович!
— Вот и помалкивайте, — сказал Шимкус. — Галдеж подняли, как вороны на дереве. У нас люди лежат культурные, тихие, даже профессора есть.
В могиле у Степанцовых замолчали, потом бедовая Люська тонким голосом затянула:
А я бабочка отважная была,
И папашу и мамашу провела.
Во лесочек за терночком ходила,
Через реченьку мосточек мостила.
Допела и всхлипнула.
И снова наступила тишина, и можно было думать о том, что ждет любого покойника в конце его вечного ожидания, но против обыкновения Басаргин думал совсем о другом: как же оно так выходит, что вот жизнь люди прожили, а словно и не жили, и теперь, когда все позади и вечность открывается, скандалят и спорят, и истерики друг другу закатывают, словно и не перешагнули открывшегося им печального порога?