— Мои люди на такое дело не нанимались! — возразил бригадир Самошкин. И его надо было понять — нет удовольствия в том, чтобы трупы в октябрьской холодной воде вылавливать и на берег их свозить.
— Мужики, что против немца стоят, тоже не подряжались, — хмуро сказал председатель. — Собирай мужиков, делай что говорят!
И они делали.
За раз баркас брал не больше десяти трупов, разве что детвора попадалась — тогда больше входило, до пятнадцати тел. Их свозили на берег и укладывали на брезент. Постепенно утопленников становилось все больше, берег уже прямо на пляж походил, если только на пляже загорают одетыми.
Вытаскивая детские трупики, мужики только каменели скулами и смотрели сухо, с едва скрываемой жалостью — жить бы и жить этим мальчишкам да девчонкам, только все планы перевернула да почеркала проклятая война. И сам Самошкин чувствовал, как медленно заледеневает его душа, становясь равнодушной ко всему, потому что жила в ней сейчас одна ненависть и желание мстить, пока последнего немца на земле не останется.
А трупы все плыли и плыли, и, казалось, им не будет конца — женщины, старики, дети самых разных возрастов, редкие мужчины; а за ними в красных сполохах на черном плоту плыл костлявый и безносый пастух, равнодушный к человеческому горю и нечеловеческой тоске, поселившейся в душах рыбаков.
Тот, кто хочет понять, что такое ненависть и любовь, осознать, как они движут человеком, должен увидеть или воображением своим представить буро-зеленые глубины, в которых печально высвечивается рожденный для долгой жизни младенец, тонкие женские руки, созданные для того, чтобы обнимать любимого, и мужские лица, в которых навсегда поселилось отчаяние, вызванное бессилием что-то поправить и сделать лучше.
Боль, что живет в душе человека, есть вечное порождение ненависти и любви.
Утром следующего дня бригадир Самошкин не пошел на работу, а уехал в военкомат, сел в кабинете военкома, положив на стол узловатые кулаки, и глухо сказал, глядя куда-то за спину военкома:
— Давай забирай, не могу больше. Все равно ведь сбегу!
Сорок два отпечатка босых ног в снегу.
Больше от него ничего не осталось. Сорок два тронутых кровью отпечатка его ног в снегу, они вели к красной кирпичной стене полуразрушенного дома, которая сохраняла выщерблины от пуль.
Его ждали в штабе дивизии, еще не зная, что разведчик мертв.
Поземка медленно облизывала кровавые следы, небеса, третий день обещавшие снег, были затянуты низкими серыми облаками, сквозь которые не могли пробиться лучи солнца. Под свежим пуховым снегом следы, отпечатавшиеся в ледяном и хрустящем насте, могли сохраняться долго — до оттепелей, которые превратят все снежные наносы в стаи радостных ручьев, торопливо бегущих к Волге. И тогда крови расстрелянного бойца суждено будет раствориться бесследно в реке, превратиться в одну из ее волн, что постоянно спешат к берегу, на котором стоит город.