— Что же, и живых никого не осталось? — странным, ломающимся голосом спросил из-за спины Сизова фельдшер.
— Суки! — сказал красноармеец с автоматом, что от самой проволоки следовал за ними. — Зверье!
В следующей землянке все повторилось. Залетающий ветер наметал у входа горку снега.
— Товарищ майор, — сказали снаружи. — Там в трех землянках еще живые есть!
В этих землянках стоял густой запах пота и крови. Так пахнет жизнь на войне, пока еще не прилетали ангелы за душами. Правда, люди, что здесь лежали, тоже напоминали покойников. Но эти покойники шевелились, стонали, всхлипывали, вспоминали мать, бредили.
Сизов растерянно посмотрел на фельдшера.
— Делайте что-нибудь, ефрейтор! Что вы стоите, как истукан?
— Что? — спросил фельдшер, и лицо у него было испуганно-несчастным, словно майор посылал его не заботиться о раненых, а на минное поле.
— Так, — сказал Сизов. — Возьмите пять бойцов, приведите здесь все в порядок. По возможности окажите помощь раненым. Я в расположение. «Вошебойку» я к вам направлю, по мере сил медикаментами обеспечим… Питание! Питание будет, а пока постарайтесь сами. Самсонов!
— Я! — появился красноармеец с автоматом.
— Разведите огонь, натопите фельдшеру снега, и вообще… — майор махнул рукой и вышел.
Дорога шла вдоль пруда, через плотину и дальше, петляя, устремлялась на Сталинград. На повороте, там, где дорога была разбита танковыми траками и снег, смешавшись с землей и копотью, стал серо-черным, в сугробе стоял труп желтолицего, скалящегося немца и вытянутой рукой, торчащей из короткого рукава шинели мышиного цвета, указывал на запад.
Насилие всегда порождает только насилие, война не приносит ничего, кроме смерти, боли и страха, и когда освобождают города и идут в наступление, горя не становится меньше. Просто его заслоняет восторг из-за уверенности в своих силах. И все-таки майор не мог забыть увиденного им в лагере для русских военнопленных. И он понимал солдат.
И вот он, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертой частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными.
До своего смертного часа он будет вспоминать, как они, оскальзываясь и спотыкаясь, брели по трупам в поисках живых, и дрожащий голос фельдшера:
— Господи! Как же ты это допустил, Господи! Почему не остановил их?
Он будет вспоминать это, осознавая, что уже был по ту сторону смерти, что однажды уже перешагивал черту, за которой нет ничего, кроме черной пустоты, где нет ничего, кроме боли и отчаяния, и где бесконечная вереница холодных и молчаливых мертвецов идет через звездную пустоту навстречу Создателю.