— Пенсия… — неопределенно говорит он. Лицо его постепенно разглаживается, и он почти весело подмигивает окружающим.
— А все-таки это я его сбил, а не он меня, — говорит инвалид. — Это я заставил его говорить по-русски!
Он растягивает мехи, и подземный переход заполняет веселая мелодия, которую помнят только те, кто жил до войны. Смысл этой мелодии останется недоступным тем, кто никогда не воевал и не терял ног в последней, безнадежной и все-таки удачной воздушной атаке.
Каждый год утром Девятого мая, когда репродукторы на улицах начинали рвать воздух бравурными маршами, Сапегин открывал сундук, доставал полушерстяную гимнастерку, свинчивал с нее ордена, откалывал медали и принимался начищать потускневшие эмаль, бронзу и латунь приготовленным для этого асидолом. Под конец, любовно пройдясь по наградам суконной полоской, Сапегин неторопливо возвращал награды на свое место, вешал гимнастерку на грядушку железной кровати и садился к столу. Жена подносила ему граненый стаканчик прозрачного арбузного самогона, наливала в железную чашку янтарных щей, выкладывала на тарелку холодные и остро пахнущие огурчики в смородиновых листах. Этот день у Сапегина никто не мог отобрать. Сапегин поворачивался в угол, истово крестился на икону Николая Угодника, потом обращал свой взгляд на портрет генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина, вырезанный еще в пятидесятые годы из журнала «Огонек». Взгляд Сапегина оживал, он кивал головой в такт своим тайным мыслям, потом вождю и размашисто окидывал стаканчик в рот. Выпив самогон, он закусывал его хрустящим огурчиком, неторопливо хлебал деревянной ложкой горячие щи, ломая сухими мозолистыми пальцами ломоть домашнего ноздреватого хлеба. Закончив завтрак, Сапегин вставал, натягивал гимнастерку с позвякивающими наградами и выходил на улицу, сопровождаемый внимательным и печальным взглядом жены.
Сапегин шел по деревенской улице, степенно раскланиваясь с соседями. Вслед ему глядели понимаючи, знали, куда он в этот день идет. С некоторыми Сапегин останавливался, вел неторопливые разговоры, стараясь повернуться так, чтобы награды его блестели на солнце.
У чайной он обстоятельно приводил в порядок вычищенные с вечера сапоги, ежился, будто ему было зябко, и нырял в душную глотку входа, встречаемый криками и похлопываниями по спине.
— Дядь Вань, — говорил губастый, розовощекий парень в легкой полосатой рубахе. — Выпьешь?
— Ну, коли нальешь, — осторожно говорил Сапегин, хотя знал отлично, что в этот день ему обязательно нальют, и не раз. Для того и из дома выходил, для того и заслуженные награды надевал.