2.
Она шла по ягоды с Давидом, хоть и не было тогда еще ни ягод этих, ни цветов, и трава была чахлой, и само дерево — совсем молоденьким.
Был вечер Судного дня.
Весь длинный барак — старики, их дети и внуки, несколько темных верениц, выбеленных седыми бородами и молитвенными покрывалами, — вернулся после богослужения, и теперь уже все лежали, но не спали, а кряхтели, стонали, вздыхали, вымаливая прощенья за грехи и проступки уходящего года, а дети ныли, канючили и поминутно хлопали дверьми, выскакивая на двор, — переели, к посту готовясь.
Эти звуки распирали, взрывали тесные комнатки барака, и тонкие асбестоновые стенки тряслись и трескались, а под полом отчаянно пищали наглые крысы, сбиваясь в кучи и налезая друг на дружку.
Она всем лицом, губами, носом, приникла к груди Давида, а он гладил ее плечи.
Крысы гомозились, пищали, не переставая.
Тогда она села на кровати и, прижав ладони к ушам, прошептала:
— Не здесь…
— Почему?
— Не могу я… с крысами…
— Ну, что ты…
— Не хочу, чтобы мы… чтобы ребенка… здесь…
Он тоже сел, обнял ее.
— Ты не любишь меня? — спросил он.
— Только не здесь…
— А где же?
— Там…
— Где там?
— Под деревом… на поляне…
Она была босая, в одной сорочке, а он — тоже босой и голый.
И пошли они вдвоем, и никто их не видел, потому что той ночью все молили Бога простить их за грехи уходящего года, просили не осудить их, не покарать, помиловать, дать пожить еще год, до другого Судного дня.
Они поднялись на высоченную дюну, где на самой вершине стояло дерево, а под деревом курчавилась трава.
И легли на землю, и трава обожгла студеной росой — была уж осень, и они обнялись, и вверху, над редкой, тихо шумящей тополиной листвой, в густой синеве мерцали звезды, потому что небо той ночью было ясным, безоблачным.
3.
В это утро ее сон повторялся несколько раз подряд.
Она берет Давида за руку, они пересекают дорогу и бегут по песку, и песок не слишком вязкий, чуть-чуть только; ноги ступают легко-легко, так и взлетают сами, а песок еще теплый под хрупкой верхней корочкой, проваливающейся под ногами.
Там, высоко на вершине, — дерево. И они взбираются на самый верх, бегут к тому дереву, а оно все ближе, ближе, и кругом тихо, лишь скрип песка да шелест листьев, и на всем белом свете — как в начале: ни души больше, только двое, он и она.
Не было прежде никого и ничего, все только начинается. И сама она тоже только-только началась.
С той ночи.
Она улыбалась, и даже вторые петухи самаритянской деревни не могли ее разбудить.
Может быть, она потому не спешила просыпаться, что хотела еще раз взойти на дюну, может быть, потому, что слишком тяжело ей дались последние две недели, а может, — из-за солдата.