23.
Хосо Косо кончался трубой и аплодисментами. Запись прямо с концерта. Музыка вот-вот могла оборваться, кончиться.
А ей хотелось, чтобы мелодия продолжалась, чтобы все пел и пел покойный король трубы с вдавленной, похожей на полумесяц верхней губой, чтобы по-прежнему хрипел его скрипучий, уже несуществующий, но все еще живой, уцелевший голос.
Ей нравилась эта мелодия.
Она осторожно высвободилась из объятий солдата, подбежала к магнитофону, быстро-быстро перемотала пленку и поставила с начала.
Ей хотелось танцевать.
Хосо Косо.
Роковой гусар.
Он хотел обнять ее еще крепче, но она вдруг отстранилась.
Он хотел прижать ее лицо к своему плечу, — она отшатнулась, вырвалась. Он пытался обнять ее, но она взмахнула руками, дернула плечом и вынырнула из его объятий.
Смотрела на него зло, презрительно.
— Что с тобой? — спросил он.
— Драгун… — процедила она сквозь зубы.
— Что?
— Голый гусар…
— Кто? Я?
— Голый гусар с волосатой грудью… Бродяга!
— Что с тобой?
— Проклятый вояка — такой же, как и все.
— Неправда…
— Все вы такие!..
— Нет!
— Бросил свою и к другой пошел!
Стало тихо. Только Армстронг играл.
— Я же говорил: один я, — тихо сказал солдат.
— Врешь.
— Не вру…
— Врешь! Пошел на войну и бросил женщину, другую нашел, и уже не вернешься домой, я знаю.
— Но я — один, один, один, — твердил солдат. — Как и ты… Один я.
— Ты… всегда один… или только сейчас? — она вдруг затихла.
— Один, — повторил солдат.
Тогда она опять услышала музыку.
— И я одна.
И прижалась к солдату.
Она стала еще гибче, еще податливей, чем была, и он опять подивился, что в наше время девушки так прижимаются — всем телом, каждой клеточкой.
— Я люблю тебя, — сказал солдат.
Ее гибкое тело, прижатое широкой ладонью, слилось с его телом, руки обвились вокруг его шеи, и в полусвете призрачных свеч их глаза блестели, и они глядели друг на друга расширенными зрачками.
— Люблю, — повторил солдат.
Ее глаза раскрылись еще шире и губы дрогнули.
— Очень люблю.
Она прижалась щекой к его щеке. Он почувствовал ее влажные губы на своей шее, и ее волосы щекотали ему нос, глаза и лоб.
Он чувствовал ее всю — с головы до ног — и добавил тихим, осипшим голосом:
— Буду любить всегда.
Он ни о чем не спрашивал, только хотел сказать ей то, что сказал, но задрожал как мальчик, услышав:
— И я…
— Неправда.
— Я люблю тебя, очень люблю.
Труба нежно пела свою мелодию, и было странно, что труба такая нежная, и солдат взял ладонями ее лицо:
— Я хочу тебя…
Она не ответила ни словом, ни движением.
— Очень-очень!..
— И я.
Сказала и зажмурилась.
24.
— Правда?
Она улыбалась.
Это было в Ницце, в ночном баре.