— Ты смеешься? — спрашивал Йона, у которого еще было другое имя — Иоганн. — Положи руку на сердце и повтори!
Она засмеялась, отпустила шею Йоны и положила руку на грудь.
— Нет, не свою, а мою руку, — сказал он.
Она расхохоталась:
— Знаешь, так можно охладить навек даже самую горячую женщину.
Но, сказав это, прижала его руку к своей груди, прямо к сердцу, и еще раз, уже без смеха, повторила:
— И я.
Но он еще не верил.
— Может быть, это шерри? Коварный напиток, может, от него у тебя взыграла кровь?
Она молча обвила руками его шею и прижалась к нему всем телом, и он почувствовал, как часто-часто бьется ее сердце.
Тогда, торопливо бросив деньги равнодушно улыбающейся полуодетой кельнерше, он стал пробираться к выходу, раздвигая танцующих вытянутыми вперед длинными своими руками, на которых повисла она. Она и впрямь перебрала этого Cherry Marnier — такое славное питье! Она захмелела, ей казалось, будто она сидит в карете, держась за подлокотники сиденья, а карета, беззвучно покачиваясь, медленно катит по устланной ковром мостовой, проплывая сквозь веселую, пеструю толпу карнавальной ночи.
Они поднялись по ступенькам, устланным таким же мягким ковром, вошли в лифт, и лифтер — невысокий, смуглый, похожий на синайского бедуина, был исключительно вежлив и не остался в накладе.
Йона привел ее в свою комнату, и они любили друг друга всю ночь, до зари, ненасытно, словно впервые любовь познали, любили, пока силы их не иссякли, и они уже не могли любить, хотя по-прежнему хотели друг друга.
Потом сидели, опершись на мягкие подушки, на широкой белой кровати с золотыми шишками по углам и смотрели в окно.
На море было тихо, только легкая рябь искрилась, переливалась, озаренная восходящим солнцем, и вода была такой синей, словно тут не Средиземное море, а тихая глубь за Эйлатом.
— Ты спишь? — тихо спросила она.
— Нет.
— Ты еврей?
— Нет!..
— Правда?
— Правда.
— Но ты какой-то…
— Какой?!
— Не знаю, как сказать… Ты…
— Обрезанный?
— Обрезанный?! Извини, я не заметила. — Она рассмеялась.
— В самом деле?
— Да.
— Не врешь?
— Не вру.
Тогда он успокоился и сказал:
— Но это действительно так…
— Значит, ты все-таки еврей?
— Нет.
— Но ты же сам сказал…
— Таким родился.
— В Баварии?
— Да, в Баварии.
— И твой отец был солдатом вермахта?
— Он погиб на восточном фронте, я говорил.
— Если у нас… — сказала она и замолчала.
— Что — у вас?
— Если у нас рождается мальчик… которому не нужно делать обрезание…
— Да?
— Так это — чудо. Он счастливчик, будто в сорочке родился.
— Понимаю.
— А ты — счастлив?
Он вдруг вскочил, жесткими пальцами схватил как клещами ее плечи: это был другой человек, она просто не узнавала его и даже испугалась, но потом успокоилась, видя, как дрожат его закушенные губы.