Глаза у врача так и сияли, так и светились, и она удивлялась и не удивлялась, потому что, нырнув возле отвесной серо-бело-розовой и фиолетовой стенки рифа, видела маленький черный мячик, излучавший длинные-длинные шипы, еще подумала: игрушка, что ли? Но мячик глянул на нее пятью глазами — как звездочками, в самом деле, пятью лучистыми, золотыми звездочками, расположенными правильным пятиугольником.
Она дотронулась пальцем до одного из черных шипов и почувствовала боль, как от укола иглы, — конец шипа сломался, шип стал короче, но морской еж-игрушка не шевелился и по-прежнему смотрел на нее пятью звездочками, которые удивительно светились на диво правильным пятиугольником.
Врач вытащил шип, и боль стихла.
— Отвернись, — сказал он.
Она отвернулась.
Он долго отсасывал кровь у нее из пальца, а она в душе смеялась, потому что укол морского ежа не ядовит, хоть и болезнен.
Он сосал ее палец и сплевывал.
Слюна была красной и, должно быть, соленой, и в ту ночь, когда вся палатка просвечивала насквозь, будто снаружи висели фонари, потому что было полнолуние, и он соскользнул с туго надутого матраца, приблизился и замер в ожидании, распластавшись на брезентовом дне палатки, под которым был песок, горячий песок Синая, она подняла длинную — до земли — прозрачную галабию, купленную позавчера за несколько лир у смуглого бедуина, и уперлась руками ему в грудь.
И была лишь просвечивавшая насквозь палатка, полная луна за ней, пять золотых звездочек с одним обломанным шипом — в глубине да желтый песок под брезентовым дном палатки, который поскрипывал на зубах, легонько поскрипывал и сухо пощипывал глаза, только самые уголки глаз.
Как просто.
Я тебя хочу.
Я хочу тебя.
Такие простые слова.
Ясные, точные, как острая игла, которая колет, если уколешься, и тогда идет кровь, и ты знаешь, что это так и не иначе.
Три слова.
Долго, медленно, не спеша.
На песке, на глине, на черноземе.
И на облаке.
На облаке, если ты в силах нести и вынести.
28.
Эти три слова.
Она молчала.
Танцевала только.
— Я хочу тебя, — повторил солдат.
Она встала на цыпочки, обхватила руками его шею и впилась горячими губами в его губы.
Под тонким, прозрачным зеленым халатом не было ничего, кроме ее тела, солдат чувствовал ее всю до последней складочки, и еще крепче прижимал к себе, прижимал до тех пор, пока ее грудь не слилась с его грудью.
Труба — как синайский ветер.
Огоньки свечей, светлый сумрак — как в лунном свете.
Они танцевали.
Шаг за шагом, в одном и том же ритме, медленном, словно капли, падающие с ледяной сосульки под лучами зимнего солнца.