30.
— Я зверски проголодалась, — сказала она, все еще обнимая солдата и глядя ему в глаза.
— И я.
— Какое блюдо едят после ласточкина гнезда? — спросила она.
— Нет, хватит! — воскликнул он.
— Я думаю, что за ласточкиным гнездом…
— …едят яичницу.
— Дикарь! — вскричала она.
— Дикарь.
— Ты ужаснее дикаря! Ты увалень, которому лишь бы брюхо набить!
— Хочу яичницу…
— И будешь запивать яичницу виски?
— А ты запьешь ее своим красным французским шерри.
— Господи! Ты с ума сошел.
— Ну и что?
Захватив бутылки, он — одну, она — другую, и оставив в гостиной свечи, нетронутый мейсенский фарфор, сухие, так и непригубленные хрустальные чаши, они перебрались в кухню, где было открытое окно и было светло, уселись за маленьким кухонным столиком, перед большой сковородой, на которой лежала уже давно остывшая, сморщенная желто-розовая яичница.
Солдат откусил хлеба и принялся уплетать холодную яичницу с таким наслаждением, что она не могла удержаться от смеха.
Он не стал искать ни бокалы, ни рюмки. Придвинул стоявшие на столике керамические чашки, приготовленные для кофе, налил в одну красного шерри, в другую — виски, до половины.
Красную жидкость он наливал медленно, слушая, как булькает в бутылке. Прислушивался к этому сладкому бульканью, будто нет ничего интереснее на свете.
Себе же наливал, опрокинув бутылку, словно там не виски было, а пиво.
Налил и посмотрел на женщину.
А она все время смотрела на него.
Подбородок почему-то остался не выбритым, и на нем смешно топорщились разноцветные щетинки — черные, белые, рыжие, хотя голова и грудь были уже почти совсем седыми, только на висках волосы были потемнее. Но все шло ему: и седой бобрик, и черно-бело-рыжая щетина. Борода — если отпустит, подумала она, еще больше будет ему к лицу и отрастет, наверное, мягкой шелковой и до смешного пестрой, и можно будет запустить в нее пальцы, и погладить заросшие щеки, как взъерошенного котенка, и не будет такой жесткой, как сейчас, перестанет царапать лицо, и шею, и грудь. И не видны будут длинные следы порезов под нижней губой, долго кровоточившие и наконец запекшиеся, да и вообще не будет порезов этих, если отпустит бороду — в самом деле, ведь не придется бриться либо затупившимся, либо, наоборот, слишком острым лезвием, и не будет больше ни порезов, ни крови.
Он поднял свою чашку, предлагая выпить.
И она подняла свою и улыбнулась.
Хорошо было пить из толстых разноцветных глиняных чашек, не чокаясь, потому что со звоном чокались уже раньше, когда и бокалов-то в руках не держали, и до сих пор еще стоял в ушах тот хрустальный звон, тихо и нежно колебля окружающий воздух.