Как на работу вышли.
День-то был святой, нерабочий, все по домам сидели, и вдруг всех на работу призвали, и все шли, как на работу, только с зелеными сумками в руках, в зеленой одежке только — вот и вся разница, только похожими, одинаковыми все стали, как близнецы, и много их, близнецов этих — считать не пересчитать; уходили солдаты из дому, провожаемые приглушенным тихим шарканьем.
Радио неустанно повторяло пароли-вызовы.
Но они и паролей не слушали, шли, зная, что уже называли их пароль, а если и не назвали, так назовут еще.
Йона не спешил выйти первым. Переоделся и ждал, пока сын ее, Шмулик пока не выйдет.
А она смотрела на сына и думала, думала что-то про себя.
Мужчины бросают жен и находят других.
Сыновья бросают матерей.
Почему?
Потому, что уже и они — мужчины?
Сыновья даже хуже мужчин.
Они бросают матерей, оставляют подруг, которым клялись в любви, которых целовали, ласкали по-детски, неумело, лишь пробудив их к жизни и не успев показать, что это такое, жизнь.
Она молча стояла у входа в кухню и смотрела на сына, дитя свое, зачатое ночью под деревом, на высокой дюне, на едва пробившейся травке, когда в небе светили луна и звезды и отражались две темных тропки, оставленных им и ею, когда шли в обнимку на самую высокую дюну, в ту ночь, когда она стала женщиной, когда заново родилась сама и, родясь на свет, зачала плод в своем лоне.
Шли солдаты, и сын ушел.
И не сын ее вовсе, а солдат в синей форме.
Свой?
Нет, не свой, а чужой совсем.
Ему нравилась эта синяя форма, с самого детства, еще когда отец рядом был, конечно. Синяя форма, как у отца. Еще бы!
Взлететь, вознестись над землей, сбежать, оторваться от матери. От матери, от земли, от дома.
Не свой, чужой.
Еще будучи у нее под сердцем и на свет не родившись, он вертелся, брыкался, бил изнутри кулачками ей в живот, желая вырваться — от нее, от матери, отделиться, оторваться, отдалиться.
Чужой.
Такой же, как все солдаты, одинаковые, будь на них зеленая, серая, синяя или голубая форма.
Не простились, не обнялись они. Даже словом не обменялись, только взглянули в глаза друг другу. Она стояла, прислонясь к косяку дверей, и он, уходя, остановился перед ней и посмотрел на нее, заглянул в самую глубину ее глаз, и она — тоже.
И ушел.
Она стояла у окна, глядя ему вслед, а он даже не обернулся. Шел, шел, свернул за угол и исчез.
Она стояла у окна.
Стояла, хоть и запрещено ей было, чтоб солдат или полицай не увидел. Потому что увидит — убьет, как уже всех детей поубивали, и остались только те, что прятались, потому их нигде не видно было, и жили там люди, только большие, взрослые люди, и совсем не видно было детей, будто их сроду не было — мир одних больших и ни единого маленького — как бездетное стадо, яловое.