Зачем она не послушалась доктора?
Жила бы себе спокойно, пусть одна, без Фридриха, который так и не вернулся с войны, видно, другую нашел — не так ли? — пусть ни Фридриха, никого, зато тихо, мирно, и ничто не погнало бы ее в эти края, и никогда бы не встретила этого рыжего господина, который похож, так похож на того Человека и молчит, как тот.
Да, да, и молчит, как тот, о Господи!
Хоть бы ушли, исчезли все эти люди, которые ни с того, ни с сего явились, сели здесь и сидят.
Хоть бы ушли они!
Исчезли!
Как тот Человек, что исчез однажды ночью, оставив на аккуратно застланном топчане ее записку сестре с просьбой приютить человека и серебряную цепочку, которую сама надела ему на шею, а поверх записки и цепочки своей нашла бумажку со словами: «А ЕСЛИ МЕНЯ ПОЙМАЮТ? НЕ ЖДИ ДО ВЕЧЕРА!»
Неужели она не думала, что его могут поймать?
С ее цепочкой, с запиской…
Цепочку тут же надела себе на шею, вся дрожа, а записку сожгла, спустившись вниз, и пепел, горячий еще, растерла собственными ладонями.
И не стала ждать до вечера, как собиралась, а прямо утром отправилась навстречу жандармам, пошла искать их, боясь, что голос дрогнет, и она не сможет выговорить привычное:
— …13 в погребе.
— ……13 в огороде.
— ……13 в хлеву.
Может, дрогнул бы голос не от страха даже, а потому, что не было больше Человека, исчез как сон, только сон и остался.
Встретила, перехватила жандармов на полпути и сказала им, сказала, не таясь, без дрожи в голосе:
— Нету …13! Исчез! Нигде его не могу найти!
Потому что в самом деле искала и не нашла.
А жандармы, спустив собак, нашли его?
Сон ведь!
Не было ничего, лишь сон!
Дрожащими худыми пальцами она потрогала цепочку на своей шее и вдруг улыбнулась.
Разве могло случиться, чтобы ее цепочка очутилась на шее этого рыжего человека?
Нет!
Потому что не было его, не было никогда.
И не мог он быть отцом ее ребенка, нет!
Ведь спустя неделю-две или больше — кто упомнит, разве в войну считаешь дни? — Фридрих приехал на побывку, целых две недели был дома, и они любили, любили друг друга днем и ночью, и тогда лишь она познала Фридриха и полюбила его как женщина.
Тогда же забеременела, и благополучно выносила младенца, и лишь как наказание — за чьи же грехи, о Господи! — как Божью кару родила на свет еврейчика.
Но разве он был не сын ей? Хоть и несчастный жил.
А может, умер счастливый? Если умер.
Родился евреем и умер как еврей.
Может, счастливый?
Или нет…
А вдруг?
Она подняла голову и огляделась.
Никого не было, в гостиной только она и Сара.
Ей очень хотелось спросить:
— Мы одни здесь сидим, пьем кофе? Никто не заходил сюда? Не было чужих?