— Нет.
Она обрадовалась.
Он нравился ей таким, как есть, солдат.
Ведь мог приплести какую-нибудь историю: про сына или двух сыновей, и что оба, мол, офицеры, а офицер — он первым идет в атаку. И что еще, мол, дочь у него, и, чего доброго, тоже на фронте, потому что служит шофером или санитаркой. И, дескать, мать их тихо сходит с ума, потому что сам он — тоже солдат, хоть и немолодой уже, но солдат.
А он просто ответил:
— Мне тоже хорошо.
Она любила правду, какой бы та ни была.
Она и от Давида всегда хотела правду: правду, правду и только правду, ибо все равно ведь придется однажды изведать ее вкус.
9.
Какой бы ни была она, эта правда, чуешь ее губами, горлом, языком, ноздрями, глазами, пальцами, всем телом…
Война тогда отгремела быстро, за шесть дней, потом ее так и назвали — Шестидневной.
Она целовалась на улице с незнакомыми людьми, как в самый большой праздник.
Это и в самом деле был праздник, потому что все праздники, большие или малые, приходят и уходят, независимо от того, сколько в мире женщин, и праздники не перестанут приходить только от того, что она — не единственная женщина в мире.
Так было тогда, и тогда она изведала вкус правды.
После войны, когда праздник отшумел…
А до войны — нет, Давид не лгал, он и сам еще не знал правды.
Шмулик тогда пошел в военное училище.
Хотел быть летчиком, как отец.
Она не хотела.
Да разве запретишь ему? Разве удержишь?
Такая жизнь у них.
— Разве я не возвращаюсь? — успокаивал Давид. — Я всегда возвращаюсь. Отлетал — и домой. Не так ли?
— Да, ты возвращаешься.
— И он тоже: закончит полеты — и домой.
— Домой! — И, помолчав, добавила: — А ты?
Давид смеялся.
— Ты же сама сказала. Я всегда возвращаюсь!
— Да.
— Мы всегда будем вместе. Нас никто не разлучит, не разведет.
— Нет?
— Нет. Никогда.
— Ни… женщина? Ни…
— Никто и никогда!
Очень любил, наверно, слепо любил ее и Шмулика, если не думал тогда, что жизнь есть жизнь.
Все меняется.
Вдруг все идет не так.
А почему? — из-за женщины — потому что в мире много женщин, и нет уже, нету больше той, одной-единственной, когда приходит война.
Она долго ждала, прежде чем поняла, что не единственная.
Многое менялось тогда, и бараки сносили.
Все расставались.
Один за другим пустели асбестоновые домики.
Семьи темными вереницами уходили, разъезжались кто куда, почти никого не осталось тут.
Может, не стоило уходить из барака, думала она после того большого праздника, когда ждала, ждала, да так и не дождалась. Может, не стоило уходить из барака, прожив тут столько лет.
Разве плохо им было?
Ничего, что тесно, зато мальчик рос — Шмуэль, Шмулик, Шмуль.