— Ты… Ты узнала меня? — спросил солдат.
— Конечно, — ответила она.
— Я так и думал, — обрадовался солдат. — Я знал, что ты узнаешь. Стой здесь, никуда не уходи. Подождешь?
— Да, — послушно ответила она.
— Только не уходи отсюда. Не уйдешь?
— Нет.
Он загорелся как мальчик, и она улыбнулась.
— Я ребятам пойду скажу…
— Я постою. Иди.
Она одернула халат — слишком узкий и слишком короткий, который был чей-то, не ее, потом, сжав ноги, с трудом застегнула нижнюю пуговицу и снова расстегнула и смотрела на солдата, который тут же пропал во тьме, но еще долго были слышны его шаги, тяжелые и усталые.
Она так долго ждала, что, задумавшись, не заметила, как он вернулся, и вздрогнула, вдруг услышав тихий голос:
— Зато ты, ей-богу, — прямо с неба…
Ничего не ответив, она вошла в подъезд, и он последовал за ней, тоже молча, и не обменялись ни словом, пока лифт поднимался не шестой этаж, пока она открывала квартиру.
А когда щелкнул выключатель, он сказал:
— Можно помыться? Я грязный. Весь в грязи.
— Вторая дверь, — сказал она. — Уборная рядом. Я дам полотенце…
И вдруг осеклась на полуслове, не понимая, почему она должна объяснять Давиду, где у них ванная и где уборная.
В гостиной уже горел свет, но они все еще шли на ощупь, как слепые.
8.
Он встал, и она увидела, что не ошиблась.
Действительно, брюки были коротки и узки ему, и теперь, при свете восходящего солнца, вдруг брызнувшего в окно, вид у него был смешной, мальчишеский.
Встав, он спросил:
— Ты… одна живешь?
— Одна.
— Совсем одна?
Она помолчала, потом спросила:
— А тебе-то что?
— Нет, ничего… Не знаю. — И добавил: — Я подумал: может, муж на войне, на фронте, а жена — с другими.
— Ну и что?
— Не хотел бы я быть ее мужем.
— А спать с ней… хочешь?
— Ну чего там… Сама ведь сказала, что одна…
— Но вчера ведь ты не спрашивал?
Он молчал.
— А сегодня? Когда будил меня спозаранку?
Он зашнуровывал ботинки и сопел, потому что места было мало, ногу поставить некуда, и приходилось завязывать шнурки, чуть ли не в три погибели согнувшись, вот он и сопел.
— Тебе-то что? — снова спросила она.
Он выпустил шнурки, с которыми никак не мог справиться, — они путались друг с другом, обвивались вокруг пальцев, не лезли в сплющенные дырочки ботинок, — и смотрел перед собой на полированную дверцу шкафа, где виднелось его бледное отражение.
— Я хотел… я только хотел сказать… хорошо, что ты одна…
— Хорошо, что я одна!
— И я говорю: хорошо, когда человек один.
— А тебе? Плохо? — спросила она.
Он помолчал, глядя на бледную фигуру в шкафу, а потом ответил:
— И мне хорошо.
И повторил:
— Мне тоже хорошо. Разве я не говорил?