— Но почему у подростков? — возмутился я, позабыв об осторожности.
— Потому что взрослые не катаются на таких крутых горных велосипедах, как у тебя.
— Да почему?! Есть один у… не помню, как его…
Дядя Даня усмехнулся.
— Ты даже не спросил, почему я завел речь про твой велосипед.
Я прокололся, наивно, глупо. Не получилось у меня, не как в кино. Получилось, как в реальной жизни, где наглая ухмылка и заранее победоносный взгляд выбивают тебя из колеи, и ты уже не можешь уследить за деталями, ведь ложь — она как карточный домик. Неверное движение — и все рушится. Это вопрос опыта.
— Ну и что же ты здесь делал, Юрка? И почему не рассказал обо всем?
Потому что испугался. Потому что знал, что влетит мне за такое, если дойдет до матери. Стало стыдно. Читаешь в книгах про войну о четырнадцатилетних пацанах, которые с немцами сражались, на допросах не кололись, держались до последнего, и думаешь, что сам ты — тюфяк, трусливый маменькин сынок.
— Сейчас мирное время, Юрка, — спокойно сказал дядя Даня и закурил.
Мы присели на деревянные ступени, по которым мне уже приходилось ступать, и я рассказал милиционеру обо всем, что случилось со мной за последнюю неделю мая: о найденной монетке и о разговоре с Бугаем; о слежке за домом Ивлевой и погоней за белой «Нивой»; о том, как Кондрашов наставил на меня пистолет и запер в комнате.
Мне кажется, что я ждал этого момента. Хотел поделиться своими переживаниями. Потому, наверное, речь лилась горной рекой — быстро, с грохотом.
— Сопляков вербуют? — переспросил дядя Даня. — Так он и сказал?
— Да. Я почти уверен, что он имел в виду Бугая. Бугай был связан с бандитами, и это они его убили. Он боялся чего-то или кого-то.
— Так. А про Гурина Прохор что говорил?
— Немного. Ругал его. И говорил, что Черепанова убили.
Дядя Даня покачал головой.
— Это уж и так ясно, что убили. Только кто?
Вопрос повис в воздухе. Я и не думал, что у милиции есть сомнения на этот счет.
— Разве не Кондрашов? — спросил я.
— Слушай, напарник. Ты ведь об этом никому не рассказывал, так? Ну вот и не рассказывай. Даже матери.
— А вы?..
— Я ей тоже ничего не расскажу. И дядьке твоему. Но только пока. Все же, ты поступил глупо, умолчав, заруби себе это на носу!
Мне ничего не оставалось, как кивнуть и потупить взор.
— Страшно было?
— Еще бы…
Дядя Даня похлопал меня по плечу, и мне стало как-то спокойно, и будто не было этого серьезного разговора, а мы просто сидели и думали о своем.
Он предложил мне сигарету, и я поначалу отказался, но дядя Даня подмигнул, мол, все нормально, матери про курево не расскажу. Так мы и сидели с ним на ступенях и курили, а я думал, что так же, наверное, мог бы сидеть и курить вместе со своим отцом, разговаривая по душам.