И сейчас, когда я пишу об этом, меня восхищает выдержка Кэт, не забывшей о врачебном долге в такой момент.
В отличие от меня. Я никак не мог отделаться от этого морока — Уолтер стоит на коленях перед палачом. Его истязают на площади перед толпой людей, жаждущей «справедливости» — это ведь так похоже на Альбион, сохранять иллюзию равенства. Это зрелище бросают толпе, как кость бродячей собаке — очень редко. Когда кто-то совершит по-настоящему большую глупость. Так аристократы не забудут, что и они смертны, и чернь не станет лишний раз бунтовать, потому что закон для всех один.
Но Уолтер не понимает. Это он мог стоять там, на этом проклятом эшафоте. Это он мог потерять сознание в экипаже, укрытый моим пальто, залив кровью сидения. Я мог ехать сейчас в Вудчестер, чтобы спросить у отца, как он мог отдать Уолтера палачам.
Мальчик неглуп, но дурно воспитан и во всем идет наперекор. Но это не значит, что я даже в самых черных мыслях мог бы представить себе, что позволю его пытать.
Это не значит, что, если бы наш отец, которого я чтил всю свою жизнь немногим меньше Спящего, отдал Уолтера, я простил бы ему этот поступок.
…
Кэт сказала, что понимает, почему я бросился на эшафот. Сказала, что презирает палачей, потому что это бесчеловечное ремесло и нельзя относиться к страданиям как к части своей работы.
Признаюсь, от ее слов мне стало не по себе.
Но главное — этот досадный инцидент исчерпан.
Мне вполне удалось скрыть рубец от удара плетью. Не могу сказать, чтобы он доставлял мне особые страдания, но служил постоянным напоминанием о том, что Уолтер мог заработать множество таких же.
Я молюсь за него, каждый день, с тех самых пор, как мать научила нас первым молитвам. Я шепчу Спящему тот Сон, в котором у моего брата достает разума вырасти достойным человеком. Сон, в котором он не будет страдать и смирит, наконец, свою гордыню и сможет меня понять. Я мечтаю о том дне, когда мы сможем поговорить, как равные, и между нами не будет стены обид и непонимания. Мне так много нужно ему сказать.
…
Уолтер почувствовал, что еще немного и черный шарф клирика его удавит. А может, дело было вовсе не в шарфе.
Он спрятал дневник за пазуху и вышел из купе.
Людей поубавилось, только несколько студентов, шумно переговариваясь, курили и стряхивали пепел прямо на пол. Он хотел попросить папиросу, но вспомнил колющий запах табака из трубки, и понял, что это ему не поможет.
Открыл окно и уставился на проплывающую мимо вересковую равнину. Скоро вереск должен расцвести и серо-бурое, залитое туманами пространство укроется лиловой пеной.