Тепло его рук и губ и стук собственного сердца, звучавшего громче напольных часов, слышных из-за распахнутой двери между его кабинетом и спальней, было единственным, что осознавала она до той минуты, пока ласковая боль, впервые пришедшая извне, не заставила ее очнуться. Она коротко простонала, не справившись с собой. Он осторожно отстранился, ужаснувшись своей грубости.
— Тебе больно, — жалко лепетал он, нависая над ней, опираясь на согнутую левую руку и не смея прикоснуться к ней правой, свободной, рукой.
— Нет-нет, — прошептала она, потрясенная его нежностью, его зависимостью от себя. Его испуг умилил ее, — мне хорошо.
Потом они вдвоем сидели в его огромной ванне, похожей на маленький мраморный бассейн. Он принес подсвечник и красное вино, разлитое в коньячные рюмки из кабинетного бара, согревало их. С ним она не испытывала ни страха, ни смущения, только спокойное доверие ученицы.
Он просыпался от ее прикосновений, и сама невозможность представить, что когда-то он не знал этого голоса, всех изгибов ее тела, ее запаха, означала счастье. Гастон понимал, что его план провалился. Эта девочка не превратилась в его игрушку, в атрибут его благополучия, в красивую деталь его карьеры — она стала его жизнью, частью его. Он мог разговаривать с ней часами, поражаясь смеси наивности и мудрого инстинкта в ее вопросах. Он вышептывал ей свои сокровенные мысли и рассказывал, как он понял то, что так просто объясняет ей теперь. Они делились детскими воспоминаниями и она узнала то, чего не знал никто на свете — что он одолел, выбираясь из предместья маленького городка на юге Франции сюда, в аристократические районы Марселя. Он растолковал ей, как научился когда-то понимать людей, как трудно ему досталась наука завоевывать человеческие симпатии, без чего невозможна карьера дельца.
— Ну, мое сердце ты получил легко, — смеялась она. — Я принесла тебе его на ладошке, просто так, нипочему.
— Это самое главное, что есть у меня, — тихо отвечал он.
Накануне прошел дождик и теперь трава весело блестела под полуденным солнцем. По краю поля гудела разноцветная толпа. Здесь были и сливки марсельского общества, и лавочники, и рабочий люд — предстояло зрелище. Новое зрелище, цирк 20-го века — воздушные полеты. На дальнем краю поля механики уже стягивали чехлы с двух аппаратов, протирали лопасти, раскачивали винты.
Для Лекруа полеты не были в новинку, но парный полет — этого пока в городе не видели. Новым было и то, что за локоть его сейчас доверчиво держалась молодая элегантная женщина, и чувствовать ее тяжесть на руке было необыкновенно приятно. Когда в последний раз рядом с ним была женщина? Не светская собеседница, не продажная дива, не служащая компании, не горничная? За последние много лет — точно не была. И поэтому Гастон как будто заново видел осенний денек, краски травы, неба и солнца. Как хорошо, что есть в жизни что-то еще кроме работы, заседаний, поездок…