Вот и опять бомбардировщик заходит в атаку. Видно, как все больше и больше кренится книзу нос самолета, принюхиваясь, примериваясь к цели. Видно, как весь он, ревущий и жадный, черной молнией устремляется прямо на эту цель — на тебя! А ты не можешь, не смеешь ни уйти, ни хотя бы чуточку уклониться от его удара: За спиной у тебя — и твой корабль, и люди его, и вся твоя необъятная Родина, которую ты, именно ты прикрываешь сейчас от вражеского удара!
И опять — в последний, в самый решающий миг — рулевому:
— Право на борт!
И в машину:
— Самый полный назад!..
…Сколько времени уже продолжается это? Сколько раз уже уходил «Коммунар» от грохочущих то и дело бомб, от пикирующих в неистовой ярости фашистских пилотов? Может, час, а может, вечность! Весь настил под ногами покрылся выщерблинами от пуль, пулевые пробоины усеяли обнос и ветровую переборку рулевой рубки. Трижды вспыхивало удушливое пламя среди ящиков на носовой палубе, и трижды боцманская аварийная команда под пулеметным огнем гасила его. Симаков ненадолго появился на мостике, как ребенка, прижимая к груди забинтованную по локоть левую руку, и опять умчался на зов снизу. С полубака кого-то унесли на носилках…
Да, наверное, целая вечность прошла, пронеслась над кораблем, прежде чем в серо-пепельном облачном небе возник новый звук, не похожий на прерывистый, гнусный вой бомбардировщиков, продолжавших наседать из последних сил.
— Наши! — закричал, затопал ногами Лагутин, размахивая шапкой. — Наши летят, наши!
Он бросился на правое крыло мостика, продолжая выкрикивать что-то путанное, бессвязное, полное беспредельного счастья, а Маркевич не смог, не посмел поглядеть в ту сторону: один из бомбардировщиков опять заходил на корабль. Вот он медленно опускает нос перед тем, как нырнуть в пике… Вот и первые пули заныли, засвистели над головой…
— Наши! — кажется, еще раз крикнул Семен.
И как будто даже пилот фашистского самолета услышал этот крик. Нос бомбардировщика начал выравниваться, подниматься выше и выше, серебристая мошка, мелькнувшая в воздухе, полоснула по нему огненной струей, и из корнуса «юнкерса» показался дымок. Он все ширился, рос, становился чернее, превращаясь в гигантский шлейф, и Маркевич не мог оторвать глаз от этого траурного савана.
Даже радость, безудержная и беспредельная, иногда оборачивается катастрофой. Не заметил, не уловил на этот раз Алексей тот единственный миг, когда уже обреченный «юнкерс» освободился от остатков своего бомбового груза. Не заметил, а потому и не понял, почему и откуда опять взялся тонкий, насквозь пронизывающий вой бомб. Алексей зажмурился, когда рядом с бортом судна до самого неба взметнулся мутно-черный, грохочущий столб огня и воды. А открыть глаза уже не хватило сил…