Только море вокруг (Миронов) - страница 119

Он летел в беспросветную, черную бездну.

Падал камнем, быстрей и быстрей, а вокруг становилось все темнее, все глуше и тише.

И последнее, что услышал Алексей, был голос Семена Лагутина, из неведомого далека с тоскою и болью умолявший его вернуться. Куда? Зачем?..

А потом и этот голос исчез.

Вот и все, и еще один день прошел. Можно домой…

Василий Васильевич откинулся на спинку кресла, вытянул на столе размякшие, будто ватные руки, закрыл глаза. Так бы и просидел всю ночь, не двигаясь, не думая ни о чем. Но — нельзя: дома ждут.

Вздохнул глубоко и даже закашлялся. Черт возьми, как надымили! Ведь просил не курить, категорическую табличку на стене вывесил, что здесь не курят, все равно не помогает. Впрочем, кто ж этом виноват, если не сам? И Нина пилит — «не отравляй себя», и врачи запрещают — «ни в коем случае!» А стоит с головой окунуться в работу, как опять дымит трубка в зубах, идет по рукам объемистая жестяная коробка с душистой «вирджинией»:

— Прошу, товарищи. Не стесняйтесь.

Глотов с неприязнью покосился на трубку и коробку с остатками табака. Утром коробка была полна до краев, а сейчас — на самом донышке. Выкинуть разве ко всем чертям за окно? И ее, и трубку: чтобы не соблазняли…

Встал, выключил свет и, отдернув с окна маскировочную штору, глянул в ночь. По железному подоконнику, там, за стеклом, сечет злой осенний дождь. Сунься на улицу — сразу до нитки промокнешь… Да, придется ждать, пока утихнет.

От густо прокуренного воздуха першило в горле, так и хотелось откашляться. Опять начиная сердиться, Василий Васильевич рывком распахнул обе створки окна. Дождь будто обрадовался возможности ворваться в комнату, забарабанил по подоконнику, и мелкие брызги полетели на руки, на лицо. Отчетливо донеслось, как с яростью сечет он асфальт внизу и хлещет по водной глади Двины там, в темноте.

Ни вспышки света на реке, ни папиросного огонька на улице. Только шумит и шумит холодный сентябрьский дождь, до дрожи пронизывая сыростью, вливающейся в окно. Как не похож ты теперь мой город, на прежний родной Архангельск!..

Вспомнились холодные ночи, год с небольшим назад, когда Глотов, и Таратин, и многие в пароходстве совсем не уходил домой, ждали: как там, в Москве? Держится ли?.. И хоть верили, что Москва выстоит, а боялись глядеть в глаза друг другу, боль и тревогу свою боялись выдать. Здесь и рассветы встречали без сна. Здесь и налеты немецких бомбардировщиков на Архангельск встречали: от телефона, связывающего с Москвой, не отойти.

Помнится чуть ли не каждая из тех ночей, слившихся в бесконечную, душную череду мучительного ожидания. И только одно никак не вспомнить: кто первый схватил трубку, когда нетерпеливо и требовательно зазвонил телефон, кто перехваченным радостью голосом закричал такое, после чего Глотов с Таратиным до утра шатались по улицам, смеялись, пытались чуть ли не танцевать, обнимались с патрулями-красноармейцами. Бродили, шатаемые из стороны в сторону декабрьским ветром, вязли в сугробах снега, болтали невесть о чем, а сердце пело, ликуя: растрепали фашистский сброд на подступах к Москве, отшвырнули к чертям собачьим далеко-далеко от столицы!..