— Ну, чего молчишь? — спросил Глотов. — Как Ведерников?
— Не жалуюсь, — Алексей пошевелил пальцами, словно хотел пощупать свой ответ. — Человек он не легкий, с характером, но ладить можно.
— Это верно, с характером, — кивнул Василий Васильевич. — Я сегодня часа два над его рапортом о вашем трампе просидел. Мастак писать! — он усмехнулся, пыхнув табачным дымком из своей неразлучной трубки. — О тебе отзывается сносно, но — и только, а ты и за это должен сказать спасибо. Помполита вам надо на судно, Алексей, и не просто помполита, а пожестче, порешительнее. Такого, как Даня Арсентьев. Чтобы — кремень! Сразу поток разглагольствований своих Борис Михайлович уменьшит.
— Почему же не пошлете Арсентьева? Пошлите…
— Одна пегая кобыла на весь уезд, — поморщился Василий Васильевич. — Пошлите! Или всей заботы у нас, что только о вашем судне, да о том, как бы Ведерникова в узде держать? Пошлем, конечно, но не Даниила. Взяли его у нас. В военный флот.
Он нахмурился, почесал большим пальцем правой руки ямочку на раздвоенном подбородке. Сказал задумчиво, с глубокой серьезностью:
— Многих сейчас берут. И на переподготовку, и насовсем. Обухова взяли, дивиатора. И Бориса Волинского. И Володю Тимофеева…
— И меня возьмут, хмыкнул Бурмакин. — Будешь долго мурыжить с ужином, сам завтра попрошусь добровольцем. Был ты человек, как человек, а стал начальством…
— Брось, Петр, не до шуток! — почти сурово оборвал его Глотов. — Вон какую кашу заварили гитлеровцы. Того и гляди, всеобщая заваруха начнется.
— Это что же, Степанида Даниловна тебе на кофейной гуще нагадала? — съехидничал Петр Павлович. — Про заваруху?
Глотов посмотрел на него, скупо усмехнулся.
— Чудной ты парень, Петр. В море, на судне, лучшего капитана днем с огнем не сыскать. Орел! А как на берегу, прямо оторопь берет: до чего же балаболка! Неужели никогда не научишься чуть дальше собственного носа видеть?
— Эт, завел! — отмахнулся Бурмакин, вскакивая с дивана. — Пойду лучше к бабам, подначу Даниловну, пусть молебен отслужит. Всяко интереснее ее ругань слушать, чем твои морали.
— Ну и катись, — согласился Василий Васильевич, дай нам поговорить.
Когда за Бурмакиным закрылась дверь, он пересел на диван к Алексею и, похлопывая ладонью по колену, заговорил задумчиво, очень серьезно:
— Время трудное, Леша. Трудное и опасное. Может, и обойдется, но — надолго ли? Судя по всему, дело явно идет к войне…
Маркевич почувствовал, как по спине пробежала холодная волна, словно кто-то сыпанул туда горсть колючего снега.
— А как же договор? Для чего же договор заключали?