И вот однажды свет перед глазами стал меркнуть, заволакиваться опять густеющей темнотой, в которой с новой потрясающей слой вдруг взвился фейерверк разноцветных светлячков. Алексей вскрикнул, сорвался в бездну и падал долго-долго, до тех пор, пока что-то — а что, он не знал, — заставило открыть глаза. Открыл и замер, прикованный видением, возникшим где-то далеко. Белое, легкое, чистое-чистое облачко двигалось на него. Двигалось быстро, легко, словно стремилось подхватить его, вырвать из черной бездны, вместе с ним взвиться к свету, к солнцу. И когда облачко это было совсем рядом, когда почувствовал он свои руки все в тех же неповторимых, родных руках, перед глазами его близко и отчетливо, как бывает только во сне, возникли ее глаза и ее лицо.
— Таня? — нашел в себе силы прошептать он. И сам же себе ответил: — Таня…
* * *
— Почему ты ушла? — спрашивал он, боясь выпустить ее руки, боясь потерять ее. — Почему не приходила так долго?..
Слова нетерпеливо срывались с его губ в невнятном бормотании. Таня смотрела на него, старалась понять и лишь с трудом разобрала одно-единственное слово: «почему»? Она почувствовала всю глубину смятения Алексея и, наконец, сказала, коснувшись пальцами его губ:
— Я тебе все объясню. Я расскажу тебе все-все…
Алексей уже видел — и с жадностью, с мольбой смотрел на юное, округлое лицо девушки с крошечным нежным подбородком, на пряди светлых, чуть вьющихся волос под белой косынкой, на влажные от слез глаза, в которых то ли сияло солнце, то ли сверкал кусочек бездонного синего моря.
— Я испугалась, Леша, — услышал он. — Ты вдруг спросил: «Кто вы?» И мне стало страшно…
— П-поч… чему? — произнес Алексей самое легкое из своих слов.
— Я отвечу… Ты можешь выслушать меня, не волнуясь?
— Д-да…
— Мне стало больно… Я ведь узнала тебя сразу, в тот день, когда ты прибыл в наш госпиталь. Я написала Василию Васильевичу о тебе. Давно, с полгода назад. И все время ожидала приезда твоей… жены. А ее нет и нет. Я проклинала ее: почему не едет? Врачи считали тебя безнадежным. Если б я знала адрес, я сама написала бы ей. Но ни Вася, ни Нина не захотели сообщить его, а почему — откуда мне было знать?
Таня умолкла, склонилась к его лицу и, не стыдясь своих слез, не пытаясь скрыть их, спросила с улыбкой сквозь слезы:
— Ты меня слышишь? Ты понимаешь меня, Леша? Я очень. Очень хотела, чтобы ты остался жив. А потом… Ты стал мне дорог, дороже всего на свете!.. Я гладила твои руки, плакала над тобой по ночам и… целовала тебя. Если б ты знал, с каким ужасом я каждый день ждала: а вдруг она приедет?