— Лютуют проклятые, каб яны подохли. Ни хаты целой, ни живого человека не оставляют. — И скрипя зубами, с нечеловеческой страстью: — Эх, не вовремя мне ногу оторвало! Я бы их всех — зубами, проклятых, минами… Всех до единого!
— Как это у т-тебя? С ногой?
Крупеня горько вздохнул.
— На мине, когда они лагерь наш блокировали. По самое колено, как бритвой. Хорошо, хоть одну. В колхозе после войны и для одноногого работы хватит…
Эту фразу он произнес с такою спокойной, неистребимой уверенностью в своей необходимости родному колхозу, во всем своем будущем, в жизни, что Алексею стало и стыдно, и завидно: «А я? Давно ли я смерти молил!..»
И захотелось тоже жить, тоже быть нужным, необходимым людям, как этот чудесный жизнелюб. Так захотелось, с такою неудержимой силой, что Алексей взялся обеими руками за холодную спинку койки, начал медленно подниматься на ноги.
— Пойдешь? — у слышал он одобрительный голос Михася. — Давай, браток, давай. Не век лежать. Ты, главное, смелее, вот так, так…
И Алексей пошел: шаг, другой, третий… Стены шатались из стороны в сторону, пол то проваливался под ногами, то подбрасывал высоко-высоко, а потолок, казалось, вот-вот рухнет на голову и придавит, расплющит в лепешку. Двоилось, троилось в глазах, к горлу подкатывала тошнота, и все же он несколько раз прошелся от окна до двери и обратно, то придерживаясь за спинки кроватей, то взмахами рук помогая себе удерживать равновесие.
— Цирк, чистый цирк! — посмеивался Крупеня, наблюдая за ним. — Перед войной в Логойск тоже цирк приезжал, так мы с хлопцами бегали глядеть. Там одна деваха по проволоке ходила, — ух и спрытная! Тоже вроде тебя, руками махала. Потеха!
— М-молчи, ц-циркач! — не выдержал, рассмеялся Маркевич, без сил падая на свою койку. — Тоже г-герой, на девок зас-сматриваться…
С тех пор и началось. Едва наступала ночь, едва погружался госпиталь в тяжелую, заполненную стонами и вскриками раненых полудрему, Алексей вставал и принимался упорно шагать по узенькому проходу между койками, подхлестываемый насмешливыми замечаниями Крупени. Падал, но опять поднимался. Иссякали силы, — отдыхал и снова… Борьба с самим собой, со своей слабостью и бессилием доставляла огромную радость: «Сегодня я сделал на шесть шагов больше, чем вчера; вчера я падал четыре раза, а сегодня только два; я буду ходить, я скоро буду ходить!»
Об этом хотелось закричать всем и прежде всего Тане: буду, буду! Но Алексей знал, как попадет ему и от нее, и от главного врача, если узнают об упражнениях. И скрывая их, он днем лежал тихий, почти неподвижный, а ночью, поймав нетерпеливый блеск в глазах Михася, отбрасывал одеяло и спускал ноги на пол.