И тотчас с гневом, с сарказмом оборвал себя: «Опять няньку ищешь? За спину парторга спрятаться хочешь?» Распахнул дверь, вызвал вахтенного матроса.
— Младшего лейтенанта Ушеренко ко мне!
Яков влетел в каюту радостный, все еще возбужденный встречей с Иглиным, но увидав холодно-недоступное лицо капитана, сразу вытянулся, поднес руку к козырьку фуражки.
— По вашему приказанию…
— Отставить! Давайте учебную тревогу. Всему экипажу: и на палубе, и в машине. Вводная задача: отражение атаки бомбардировщиков и торпедоносцев противника. Действуйте!
И когда вслед за Ушеренко выскочил из каюты, стал подниматься на мостик, на мгновение встретился — глазами в глаза — с Симаковым. Глянул, и будто прочел: «Правильно, Леша. Действуй!»
С полубака и с полуюта донеслись выкрики командиров орудий о готовности боевых постов.
* * *
Иглин сам вызвался отстоять первую ночную вахту на корме, возле пушки. За переход от Мурманска до заполярной базы комендоры, все время дежурившие на боевых постах, устали так, что Ушеренко пришлось отправить их отдохнуть хотя бы часа на два — три. А заменить комендоров некому, за несколько дней не подготовишь хорошую замену из необстрелянных юнцов, в большинстве своем составляющих команду судна. Вот и встал Иглин на корму, Закимовский — на полубак, тоже к пушке, а Ушеренко все время, как сам он шутил, «курсировал» от одного к другому.
Проверив, легко ли открывается замок орудия, прикинув на глаз, как делал это недавно там, На Волге, расстояние между казенной частью пушки и кранцем со снарядами, Петр уселся на пустой ящик, оперся спиной на орудийный щит и задумался, не сводя глаз с рейда, закрытого густым туманом. Конечно, в гаком тумане все равно ничего не разглядишь — видимость упирается в сену его почти сразу за кормой. Но вахта есть вахта и рассуждать в данном случае не положено: сиди, смотри и слушай. Мыслям, раздумьям это не мешает, а что еще надо после нелегкой работы в кочегарке, от которой Петр успел порядком отвыкнуть за немалое время войны? Вон как горят ладони рук от ломика и лопаты, как ноют ноги, особенно левая, на которой еще не совсем зажила глубокая рваная рана.
А больше всего ноет и стонет душа…
Непривычное это чувство. Рассказать бы о нем тому же Яшке Ушеренко, или тому же Маркевичу, или бывшему рыжему — Золотцу, так ни один же не поверит, подначивать станут. Петр и сам не знает, откуда и почему пришла к нему эта непроходящая боль, по какой причине не милы стали ни судно, ни кореши, с которыми на всю жизнь связал он себя мертвым морским узлом. Совсем недавно, в госпитале, думалось, что вернется на море и все будет — лучше не надо. Выписался из госпиталя раньше срока, в Архангельске на Василия Глотова насел — посылай к Алексею! А приехал — и нет, не то: будто чужие все. Ведь за три дня жизни на «Коммунаре» ни с кем, пожалуй, толком и двух слов не сказал.