Где-то рядом опять возник рев самолета. Неужели заходит еще раз? Яростно, часто забила носовая корабельная пушка, взахлеб ударили ливнем пуль оба спаренных пулемета на мостике. Маркевич вскинул голову — вот он огромный, в черных крестах и паучьей свастике, над головой, над самыми мачтами, тенью своей закрыл все море! Радостно дрогнуло сердце на миг, когда увидал как из чрева чудовища вырвался длинный, бушующий язык огня и, расползаясь начал обхватывать фюзеляж.
А Ушеренко и Иглин не видели и не слышали ничего. Яков взвалил на грудь что-то огненное, разбрызгивающее искры и, пошатываясь побежал к обрезу кормы. Алексея как током ударило: снаряды! На секунду и сам он забыл о самолете: вот-вот взорвутся и судну конец! Ушеренко, напрягая последние силы, поднял пылающий ящик со смертью повыше, над релингами, — швырнуть в воду.
Частый и дробный перестук молотков ворвался в уши: падая в море бомбардировщик успел выпустить еще одну, последнюю, очередь из пулемета. Яков разжал объятия, роняя стеллаж, но выпрямиться уже не смог. Петр метнулся к нему, протягивая обожженные руки, — подхватить, удержать! Но прошитый пулями Ушеренко следом за стеллажом скользнул в море.
* * *
Медленно поднимался караван по судоходному руслу Северной Двины к городскому рейду. Корабли охранения остались на взморье, а глубоко сидящие в воде транспорты двигались к причалам Бакарицы, чтобы как можно скорее передать свой драгоценный груз ожидающим поездам.
Их было много, этих тружеников моря, опаленных огнем недавнего боя, и среди них удивительно странным казался порожний «Коммунар», высоко над водой вздымающийся бортами, расписанными военным камуфляжем.
Люди — как дети: окончилась тревога, и опять хорошо и легко на душе.
Во время недавнего боя только один «англичанин» пострадал от бомбы, угодившей в корму, но и ему удалось выброситься на мель. Подоспевшие истребители отогнали гитлеровцев. Вот почему и царило сейчас на «иностранцах» безудержное веселье: шли по Двине, разукрашенные флагами расцвечивания, как в праздник; чуть не на всех судах репродукторы голосили фокстроты и песни; на палубах, залитых майским солнцем, пьяные от счастья, что живы, матросы и кочегары вытанцовывали, кто во что горазд.
А на борту «Коммунара» не было ни веселья, ни радости: горе. Немолодой пышноусый лоцман, поднявшись на мостик, шагнул было к капитану с обычным приветствием, но увидав, какие хмурые лица у моряков, как почернела корма судна от недавнего огня, молча пожал Маркевичу руку и сурово занял свое место.
Алексей все еще не мог прийти в себя. Слушая команды лоцмана, почти не понимая их, смотрел — и не видел — на близкие берега Маймаксы, проплывающие мимо, на иностранные транспорты, идущие впереди и позади. А перед глазами — жизнелюб Яков Сергеевич Ушеренко. Так и казалось, что он вот-вот взбежит на мостик, дернет Лагутина за рукав, предложит — слышь, Сеня, а не сгонять ли «козелка»? Мы же дома!