Во втором антракте Маркевич сам вял ее под руку. Они опять прогуливались в фойе, увлеченные дружеской беседой. Говорила больше Варвара Николаевна, снова и снова возвращаясь к рассказам о муже, и получалось так, будто не со случайным знакомым, а с давнишним другом делится она своими сокровенными мыслями.
— Вы не торопитесь? — спросила Варвара Николаевна, когда после спектакля они вышли на улицу. — Признаться, я страшная трусиха. Боюсь поздно ходить одна, хотя сейчас и светло.
Алексей взглянул на часы: без четверти десять.
— Я провожу вас, — предложил он.
— Спасибо.
Они пошли медленно, рука об руку наслаждаясь тишиной белой ночи и разговаривая о только что виденном на сцене. Маркевич невольно вспомнил другую белую ночь, ту, далекую-далекую, с Таней, и неожиданно для себя глубоко вздохнул.
— О чем? — спросила Варвара Николаевна.
— О жене. Она у меня тоже на фронте. И, представьте, даже не знаю, на каком.
И замолчали. Долго шли так — молча, пока, наконец, Варвара Николаевна не сказала:
— Вот я и дома. Знаете что? Зайдем ко мне. Чаю попьем. Успеете вернуться на свой пароход.
Маркевич хотел отказаться, сказать о дочери, но не смог. «Завтра схожу к Глорочке», — вдруг решил он. И согласился:
— Спасибо, зайду.
Он ожидал увидеть в квартире кого-нибудь из родственников Варвары Николаевны, но оказалось, что она живет одна. Заметив его удивление, хозяйка объяснила:
— Маму с дочуркой я еще в прошлом году отправила в Новосибирск, к родственникам Димы. Страшно здесь, часто бомбят. Вот и живу соломенной вдовой…
Она ушла на кухню, оставив гостя одного. Алексей закурил, сел у окна в удобное кресло и принялся неторопливо разглядывать просторную комнату, обставленную со вкусом. Широкая тахта, вместо ковра покрытая огромной шкурой белого медведя, конечно же привезенная мужем Варвары Николаевны из Арктики. Круглый стол по неяркой плюшевой скатертью. Стеллаж до самого потолка, набитый книгами, а рядом с ним тумбочка, на которой в довоенное время стоял, как видно радиоприемник. Две — три картины на стенах — тоже неяркие северные пейзажи Степана Писахова, с тонким чутьем этого замечательного художника передающие своеобразную красоту природы Заполярья. А над тахтой, в строгой раме, большой портрет человека в летном комбинезоне, но с непокрытой головой.
Алексей подошел к портрету, внимательно всмотрелся в лицо летчика. Продолговатое, с выдающимся волевым подбородком и крепко сжатыми жесткими губами, оно как бы дышало удивительным спокойствием и непоколебимой уверенностью в себе. Чуть прищуренные решительные глаза даже на портрет казались живыми и выразительными. Они без слов говорили о чистоте души обладателя их, о незыблемой вере его в хорошее, в светлое, в жизнь.