Вдруг Ефим Борисович поднял голову и замер, напрягая слух до звона в ушах. Где-то рядом, за дверью очевидно, в кают-компании, послышался шорох, чьи-то горькие вздохи и рвущийся из души плач:
— Папа…
Или это показалось? Кто, зачем, почему может так неизбывно и так знакомо страдать среди ночи?
— Папочка мой, — снова услышал он.
Тихо-тихо поднялся старший помощник со стула, еще тише, едва касаясь пола носками ботинок, прошел к двери и беззвучно открыл ее в коридор. Два шага — и кают-компания, залитая серебристо-голубоватым светом белой ночи. В глубине ее, на стене, повешенный лишь накануне, — большой портрет в черной траурной рамке. И с портрета глаза в глаза Ефиму Борисовичу смотрит смелый, веселый, задиристый, полный неистребимого жизнелюбия Яков Сергеевич Ушеренко.
А напротив него, уцепившись руками за край стола, стоит и не может отвести от портрета глаза худощавый подросток. Никого тут нет больше, ни единой души, — только он и его отец. И душою своей, своим сердцем обращаясь к отцу, раскрывая перед ним свою исстрадавшуюся, полную недетской боли душу, мальчик снова и снова, как молитву, как клятву, повторяет дрожащими губами:
— Папа… Папочка мой…
Руки штурмана бережно, осторожно легли на плечи подростка. Повернули его, прижали к груди.
И когда за обоими закрылась дверь каюты старпома, на дремлющий чутким сном пароход впервые за все эти трудные дни опустилась умиротворяющая тишина…
Ночь выдалась темная, без единой звездочки на закрытом тучами небе, хотя и без ветра, но уже по сентябрьски холодная и сырая.
Только в открытом море Маркевич, наконец, понял, почему «Коммунару» пришлось без малого две недели проторчать в одной из маленьких бухточек Кольского залива, почему так категорически запрещалось кому-либо из экипажа все это время отлучаться с судна. Запрещение и ему самому не доставляло удовольствия: торчи на палубе или в каюте, когда берег, вот он, рукой подать! А хлопцы, особенно Иглин, в открытую выражали свою досаду:
— Заключенные мы, что ли? Хоть бы камни здешние позволили потоптать, понюхать, все же легче!
Но теперь все стало ясно: именно такую ночь и выжидало командование для выхода в море. Темная, глухая, самая подходящая для высадки десанта.
Где-то рядом, впереди и позади двигались еще и еще корабли. Двигались в полном молчании, ориентируясь только по заданному заранее курсу и по такой же заданной скорости хода. Минимальное отклонение от того и другого грозило почти неизбежным столкновением, и это, пожалуй, нервировало больше всего. Стукнешь нечаянно соседа справа или слева, или тебя протаранит сосед, и последствия — хуже быть не может. Шутка сказать — авария, гибель судна, когда на борту не только свой экипаж, а еще и без малого тысяча пассажиров! Правда, наблюдателей на палубе более, чем достаточно, сами десантники выставили их. Приготовлены, вывешены за борт и многочисленные кранцы, чтобы смягчить удар в случае столкновения. Но мало ли что может случиться в такой кромешной тьме? Поскорей бы дойти до места, поскорей бы все началось…