— Я бы ее еще сто раз застрелил, суку фашистскую — с тяжелой ненавистью сказал его сосед. — Ведьма, чистая ведьма… Эльза Кригер, гарнизоном здешним командовала. — Он судорожно передернул плечами: — Разве ж я стал бы на бабу руку поднимать? До последнего отстреливалась. Четверых наших хлопцев на тот свет отправила. — И, взглянув на Иглина, добавил сквозь зубы: — Сходи, браток, на тот край поселка, к бараку. Посмотри, что она перед смертью своей натворить успела.
От нахлынувшего волнения больше обычного прихрамывая на раненую ногу, Петр заторопился в поселок. Он и сам не мое бы объяснить, что влечет его туда, почему так послушно последовал он совету пехотинца. Коля тоже спешил за ним, не отставая и ни о чем не спрашивая. Так и дошли до противоположной околицы, до большого участка каменистой земли, обнесенной высокой, в три ряда, оградой из колючей проволоки. По углам ограды на трехметровых столбах возвышались сторожевые будки, ворота в лагерь оказались распахнутыми настежь, а в самом лагере, у дальней стены его, виднелось несколько приземистых деревянных бараков, возле которых тоже толпились, переходили с места на место морские пехотинцы.
Иглин размашистым, быстрым шагом пересек двор, вмешался в толпу, и Коля сразу потерял его из виду. Начал пробираться, проталкиваться сквозь плотную стену людских тел, а когда протолкался, — чуть не закричал, не бросился к кочегару, в странном оцепенении склонившимся над чьим-то трупом.
Трупов здесь было много — полураздетых, едва прикрытых грязными лохмотьями женщин, девушек, почти девочек. Страшные в своем неподвижном спокойствии, они лежали в два ряда, голова к голове, и эти ряды растянулись на добрый десяток метров, от стены одного барака до другого. Иглин склонился и замер над крайним — над черноволосой, молоденькой женщиной с белым-белым лицом. И только губы Петра все шевелились, шевелились, повторяя какое-то слово, да дрожала рука, когда он проводил ею по черным, слипшимся от крови волосам. Коля бросился к нему, схватил за плечо.
— Кто это? Кто? За что их?
— Чайка… — еще раз прошептал Иглин. — Чайка моя…
…Она стояла перед его глазами — та, прежняя Чайка, светлая, чистая-чистая, которую встретил давным-давно в маленьком домике из ракушечника на одной из окраинных улиц Одессы. Встретил и навсегда полюбил, на всю жизнь, так, что не смог с тех пор полюбить другую. И хоть не суждено им было увидеться вновь, все равно мечта о Чайке год за годом жила в душе Петра Иглина.
— Чайка, — чуть громче повторил кочегар, услышав, как плачет Коля на его плече. — Пойдем, Николай… — Он поднялся на ноги, обнял мальчика. — Пойдем.