Даже под толстым слоем угольной пыли лицо Егора Матвеевича было в это мгновение таким взволнованным, таким одухотворенным, что Маркевич почувствовал: прикажи ему — и пойдет, забыв о бремени прожитых лет, в самый жаркий бой, будет бить, бить и бить врагов до последнего дыхания своего, до последнего взмаха сжатых в кулаки рук.
Захотелось сказать Закимовскому что-то очень нужное, важное им обоим, или лучше обнять его, ткнуться губами во впалую, черную от угля щеку. А не сделал ни того, ни другого. Просто взял, не глядя, костлявую руку машиниста и крепко пожал ее.
Видно, и Егору Матвеевичу передалось настроение Алексея: не отнял руку, пальцем не пошевелил. Так и стояли без слов, не двигаясь, будто прислушиваясь к мыслям своим, к тому сокровенному, о чем ни за что не скажешь.
— Хорошо, Егор, правда? — негромко произнес Маркевич и повел глазами в сторону боевых кораблей. Но Матвеич не понял его и по-своему ответил:
— Оживаю… Понимаешь, будто после тяжелой болезни в себя прихожу, пить и есть учусь заново…
— По работе своей стосковался. Потому и болел.
— Нет, Алеша, не в том дело. — В голосе Закимовского зазвучали нотки грустного раздумья. — Без работы, конечно, человеку нельзя, но в одной ли работе жизнь? Кляча тоже с утра до ночи воз таскает, а человек… — он вдруг задохнулся, заговорил торопливо, страстно: — Без доверия человеку не жить, понимаешь? Не жить! Любая работа из рук валится: всем ты чужой. Никакою жалостью, никакими деньгами доверие не возместить. А казалось мне, что вы со старшим механиком только из жалости решили оставить меня на судне…
— И теперь так кажется?
— Живу! Понимаешь? Живу! — эти слова Егор Матвеевич почти выкрикнул и с такою безудержной радостью, так громко, что матросы на палубе «Красина» удивленно повернулись в его сторону. Но внимание их не смутило, не остановило Золотце. Схватив Маркевича за борт шинели, в такт словам то и дело подергивая ее, он продолжал, приблизив к лицу штурмана дрожащие губы: — Ты знаешь, куда Никанорыч еще в Архангельске определил меня? Знаешь? Ни-чер-та ты не знаешь, Лешка! Да ведь в случае боя с немцами, в случае… я у реверса главной машины назначен. Весь корабль, все люди на нем моей совести доверены. Слышишь? Мне!
С кормы, от третьего трюма, закричали чумазые кочегары:
— Эй, Золотце, хватит сачка гонять! Давай на лебедку!
Егор Матвеевич откликнулся не сразу. На лице его начала медленно расплываться смущенная улыбка, глаза постепенно становились спокойнее.
— Видал? Передохнуть не дадут, чертяки!
Сунул озябшие руки в карманы ватника и вприпрыжку побежал на зов.