— Не прогоняй меня. — Сжавшись в комок, его сердце забилось глухо и часто, словно крупные капли дождя, падавшие во время грозы на их резные деревянные ставни в Озерках. — Я не люблю её, — боясь не успеть сказать самое важное, Кирилл зачастил словами, и капли стали падать ещё быстрее. — Всё, что было — ошибка, всё: и эта глупая женитьба, и Москва, и институт — это всё не моё, всё это чужое, купленное за деньги Крамским у моего отца.
— Что значит — купленное?
Слова Кирилла сыпались на Любу, беспорядочно сталкиваясь, перемешиваясь между собой, теряя смысл. Громоздясь одно на другое, они выстраивались кривобокими нелепыми фигурами и, накреняясь, падали в пустоту, оставляя за собой обидное ощущение чего-то безвозвратно потерянного и непонятого.
— Ты многого не знаешь, поэтому считаешь меня подлецом, — захлёбываясь словами, горячо дыхнул Кирилл. — Я расскажу тебе всю правду, только не гони меня, бога ради, не гони! — срываясь на хрип, умоляюще проговорил он. — Тогда, в Озерках, в дом к Голубикиным меня заставил идти отец. Зная, что у Марьи никогда не будет детей и что она любит меня до умопомрачения, Крамской решил купить ей мужа, как игрушку, а отец согласился на эту сделку. Я не собирался к ней идти, но он грозился меня пристрелить, и я струсил. Понимаешь, я струсил! — Торопливо бросая слова, Кирилл почти не слышал своего голоса. Надрываясь от страха и отчаяния быть непонятым, его глупое сердце билось в ушах, заглушая всё кругом. — Я не любил её никогда, но страх перед смертью был сильнее меня, и я сделал так, как велел отец.
Будто исчерпав все доводы, Кряжин понуро опустил голову, ожидая Любиных слов, как приговора, и с тоской увидел, как, суживаясь до тонкой белёсой полосы, световая дорожка, превращается в едва заметную глазу ниточку. Обречённо прикрыв веки, он понял, что проиграл, и почувствовал, как на глазах, просачиваясь на ресницы жидкой солью, собираются едкие слёзы. Закусив до боли губу, он прерывисто вздохнул и вдруг услышал, как, загремев звеньями, упала дверная цепочка.
* * *
Накрыв ухо уголком ватного одела, Марья подтянула колени к груди и, свернувшись тугим клубочком, почувствовала, как, обдирая кожу мелкими, тонкими уколами острых булавочек, по всему её телу пробежал озноб.
В обычные дни двуспальное неподъёмное одеяло казалось ей наказанием господним. Придавливая своим весом, оно мешало дышать, и, будь её воля, Марья давно бы избавилась от него, заменив многослойную ватную махину на что-нибудь более лёгкое. Но Кирилл не желал расставаться со своей реликвией ни за какие коврижки, и, смирившись с неудобствами, Марья, как всегда, уступила.