Кирюше вообще было сложно расстаться с чем-либо привычным, а домашнее лоскутное одеяло, сделанное руками Анны Фёдоровны специально для сына, помимо всего прочего, напоминало ему счастливое время Озерков, а потому было неприкосновенным… Кляня Кирюшкины странности, каждую ночь Марья открывала форточку нараспашку, рассчитывая, что холодный воздух облегчит её мытарства, но никакая форточка не могла сделать одеяло легче.
Сегодня было всё по-другому. Выстукивая зубами барабанную дробь, Марья дрожала, словно осиновый листок, и, облизывая спёкшиеся от жара губы, никак не могла согреться. Обычно тёплое и тяжёлое, сегодня одеяло казалось невесомо-лёгким, почти воздушным, и, не ощущая на себе веса многослойной ваты, Маша была бы совсем не против укрыться чем-нибудь ещё. Покопавшись в приземистом гардеробе прихожей, можно было бы достать несколько шерстяных покрывал и набросить их сверху, но встать и отправиться за ними у Марьи не было никаких сил.
Царапая глаза, под веками сухо перекатывался жёсткий мелкий песок. Марья попыталась привстать, но руки и ноги, налившись свинцовой тяжестью, отказывались слушаться. Отдаваясь в воспалённом мозгу громкими тупыми ударами, сердце рывками перекачивало кровь. То колотясь перепуганной птицей у самого горла, оно стучалось мелко и часто, то упав куда-то на дно желудка, плюхалось редко и широко, и в такие мгновения Маше становилось особенно не по себе. Набрасывая на всё непроницаемую тёмную завесу, в мозг протискивалось натужное, напряжённое до хрипоты дыхание, и, приклеив к подушке гудящую голову, Марья вслушивалась в эти непривычные звуки, заполнявшие каждый свободный сантиметр пространства внутри и снаружи.
Торопливо обгоняя одна другую, в бесконечность убегали путаные, скомканные мысли. Зацепившись друг за друга, они сливались с гудением машин, натужным вороньим карканьем, сердитыми окриками людей. Склеившись в один ком, вся эта сумятица сливалась в общий гул, в котором невозможно было различить ни лиц, ни голосов. Бессильно закрыв глаза, Марья лежала на широкой двуспальной тахте, а в её сознании, подталкивая одна другую, проносились вихрем странные картины, в которых, затянувшись в общий узел, реальность и выдумка были уже неотделимы.
Безвольно опустив руки вдоль тела, Марья снова стояла у злосчастного киоска Мосгорсправки и, холодея душой, смотрела в проклятое окошечко. Словно в замедленной съёмке, резиновая окантовка двойного поцарапанного стекла зажала уголки купюр и, пронзительно заскрипев, медленно потянула их за собой. Наблюдая со стороны, как жадная дверка зажёвывает податливую бумагу, Марья хрипло вскрикнула. Прокатившись где-то глубоко, крик отозвался головной болью, расколовшей мозг изнутри, и, словно услышав голос Маши, дверка приостановилась.