В эту ночь Михал возвращался домой мимо небольшого выгона, поросшего ивами; вспомнив слова учителя, он свернул с дороги, лег на траву и приложил ухо к земле. Прислушался, но земля не издала ни звука, тогда он еще крепче прижался ухом к мокрой, росистой траве, но земля была безмолвна и ни разу не дрогнула; тогда на минутку присел он на корень ивы. Он, Михал Топорный, молодой мужик, издавна искушаемый будущим и прошлым, искушаемый во многих уголках этой однообразной долины, раскинувшейся между широкой рекой и грядою холмов, — под навесом, где украдкой встречаются духи его предков, и на берегу широкой реки, этой живой, далеко уходящей дороги, несущей в неведомые города ошметки ржавой пены, похожей на плевки гигантов, и на небольшом свекольном поле, в землю которого впиталась кровь соседа, и возле высокой каменной ограды, за которой помещик, жена его и дети каждое утро катались на рысаках; искушаемый на рассвете и днем, на закате, и ночью, и возле старой ивы, когда уже знал, что фронт приблизился.
И были это ловкие искушения, ибо часто проникали они в сознание и разум. То принимал он их, то отвергал и снова принимал; а потом разум отбрасывал образы, которые подсовывала память, и прогонял на кладбище призраки предков, по-прежнему толпившиеся под навесом, а затем опять освобождал место для теней прошлого.
Лежа в траве, Михал все прислушивался, не подаст ли земля голос. Но земля хранила безмолвие, и не дрогнула, и не издала ни единого звука, — видимо, фронт был еще далеко. И надо было оставить в покое этот выгон и идти домой.
На другой день Михал привел в порядок свекольное поле, из-за которого была драка с соседом, подобрал выдернутую из земли свеклу, которая и так бы завяла, и отдал ее телке, сгреб листья, и загон снова приобрел ухоженный вид, хотя сердце обливалось кровью при виде пролысин, оставить которые так нельзя, их необходимо засадить брюквой или чем-нибудь другим, что растет до поздней осени.
Теперь в жизни Михала Топорного наступил короткий период, который можно было бы назвать периодом сомнений и надежд либо периодом тревожных дум. «Многого не завоюешь, — думал Михал Топорный, — коли родился на грубом, дырявом рядне и тридцать лет подряд твоей кожи касался жесткий и грубый домотканый холст». И если даже в какую-то ночь, когда ты на выгоне припадешь ухом к земле, земля дрогнет, если потом она задрожит уже под ногами, и фронт придет и продвинется на запад, и враг будет повержен, а ты уцелеешь, и все будет так, как говорит учитель, — то с чем ты, мужичина, пойдешь завоевывать эту новь? Тридцать лет уже отняла у тебя судьба, которая распоряжалась, и помыкала твоей прежней жизнью, и отдала ее земле, и всем тем орудиям, которыми эту землю возделывают, и всем тем злакам, которые растут в поле, и всему тому скоту и птице, которых ты выхаживаешь в своем хозяйстве.