Когда он это говорил, мне снова припомнились последние минуты перед тем, как он погрузился в воду: вот вода доходит ему до плечей, до подбородка, и его гордая, отважная голова, покачиваясь, возвышается над водной гладью, и я кричу, чтобы он вернулся, но он не послушался меня и исчез под водой, а я бросился его спасать.
Но вечер приближался, и пора было покинуть этот уединенный островок. И Старик понимал: скоро придется проститься с маленьким островом, этим подобием исповедальни, где он путано и сбивчиво исповедался в своей жизни, жизни деревни и города, который возник на месте деревни.
Солнце заходило, но Старик не говорил об этом, ему было здесь хорошо, лучше, чем в любом другом месте, и он боялся произнести вслух: «Солнце заходит», — словно это могло ускорить его заход.
Между тем солнце неуклонно опускалось все ниже и ниже за горизонт, волей-неволей пробуждая мысли и требуя слов; но Старик молчал, я тоже ничего не говорил, не желая огорчать Старика, и без того огорченного приближающимся закатом.
Солнце зашло за тучку — такие тучки появляются часто на небе в час заката; река, прибрежные заросли, покрытые галькой берега и высокие старые тополя преобразились.
Со стороны гулянья доносились громкие звуки оркестра и выкрики людей. Западная часть небосклона, куда неуклонно приближалось солнце, окрашивалась в красивые тона, многократно воспетые и запечатленные поэтами и художниками.
Когда солнце зашло, Старик сказал: «Еще светло», — и это означало: давай еще посидим на острове. Может, ему хотелось остаться на острове и рассказать, вернее, повторить в иной форме то, что он уже мне рассказал.
Солнце зашло, и Старик промолвил: «Иногда мне сдается, Марцин-дурачок неправду сказал на выгоне под вербами; сын мой работает на заводском складе, где нужно за многим следить. Я думаю, он не мог бы работать на складе, если бы это была правда; но вслед за этой мыслью приходит часто другая: это может быть правдой, хотя мой сын, как я его называю, и работает на заводском складе. В жизни с отцами и сыновьями всякое бывает, и неизвестно, что такое ум и что такое глупость: и хорошо ли, что дурачок сгорел, тоже неизвестно».
Надвигались сумерки, и пора было крикнуть: «Перево-оз!» — что я и сделал. Старик не противился этому, не подбежал ко мне, не схватил за плечо и не сказал: «Чего ты кричишь, не кричи больше, может, он не услышал, посидим еще здесь немного».
Старик стоял молча, когда я крикнул вторично: «Перево-оз! — и прибавил: — Лодку давай!» Крик стих, и послышался плеск, знакомый плеск от весла, глубоко погруженного в воду; вскоре из заливчика, в котором вода была совсем неподвижной, выплыла лодчонка и направилась к нашему островку. Старик сказал: «Ничего не поделаешь, пора», — и мы поплыли к берегу.