Я, как умел, проанализировал монолог старика, произнесенный на маленьком островке большой реки; упорядочил, как сумел, пришедшие мне в голову мысли, когда Старик произносил свой сбивчивый, странный монолог. Призвав на помощь память и воображение, выявил из рассказа Старика суть и последовательность событий и обнаружил в этом хаосе логические связи и драму, которая толкнула его на самоубийство. Вначале я пытался установить причину самоубийства, потом понял: причина кроется в самом рассказе Старика, выявляясь по мере того, как он настойчиво повторяет одни и те же мысли и фразы: «Правду ли сказал Марцин-дурачок на выгоне под вербами», — и: «Я говорю «мой сын» по привычке», — и, наконец: «С чьим сыном я живу?»
Загадочность причины самоубийства постепенно развеялась, хотя и не до конца.
Но сквозь эту туманную завесу можно было разглядеть, что толкнуло Старика на самоубийство. Рассказ, как снежный ком, обрастал подробностями о том, как сгорел деревенский дурачок; потом это умаление вины толкнувшего его в огонь и, наконец, оправдание этого поступка, говорили о многом; это неопределенное, таинственное: «Кто-то толкнул дурачка в огонь», — это назойливое «кто-то» и, наконец, утверждение, что этот «кто-то» не совершил преступления, — ведь лишить полоумного жизни не зло, а, скорее, благо. Но уверенность сменяло бездонное сомнение: а был ли он дураком, а может, дураки самые умные, может, на свете есть мудрость дураков, и тогда можно ли оправдывать того, кто толкнул Марцина в огонь; потом цветы в горшках, детали действительности вперемешку с безумными кошмарными видениями и жажда, чтобы они исполнились, — все это говорило о многом.
Но лучше скрыть причину, толкнувшую Старика на самоубийство, за этой редеющей завесой мглы, ибо истинное горе достойно уважения, а Старик был на самом деле несчастен: он не вынес мощного натиска новой эпохи, — и это надо понять.
Как знать, может, в глубине души он восторгался городом, выросшим на месте деревни, и это тайное восхищение угнетало его, он ненавидел себя за этот восторг перед городом и новой эпохой; может, то были ненависть и отвращение человека, опоздавшего, вынужденного хвалить плохое, потому что хорошее пришло для него слишком поздно. Это подтверждалось некоторыми отрывками его рассказа — наиболее бредовыми и безумными.
Мне ничего не стоило, воссоздавая монолог Старика, сделать его гладким, плавным и логичным, сделать его похожим на ровную тропинку, но тогда я исказил бы картину, потому что монолог был не гладкой тропинкой, а пространством, изрытым ямами, колдобинами и ухабами.