Забота о верном воспроизведении монолога заставила меня рядом со словами, исполненными житейский мудрости, оставить слова детски наивные, неразумные, как бы порожденные больным воображением, а рядом с ними — тихие, текущие свободно, как эта река.
Ибо таков был рассказ Старика. Конечно, точно передать монолог этого неудавшегося самоубийцы дело немыслимое, ведь я не стенографировал его, а положился на свою память и воображение.
Поэтому в рассказе попадаются фразы гладкие, иначе сформулированные, но мысль Старика в них сохранилась.
Исповедь Старика пришла мне на память благодаря звукам духового оркестра, которые я несколько месяцев спустя услышал у себя дома, в городе, куда уехал на следующий день после разговора со Стариком; проникнув неизвестно откуда ко мне в комнату, они напомнили мне музыку, доносившуюся с народного гулянья на тот маленький речной островок; именно эти звуки пробудили и обострили мое воображение и память.
И перед моим мысленным взором возникли вербы на выгоне, которых уже нет, где Марцин-дурачок сказал Старику те несколько слов, вокруг которых сплелся огромный клубок несчастья; ожил перед глазами бледный чахоточный юноша Ясек Маяк, искавший утешения в книгах и старой тетради, куда записывал все, что чувствовал; видел, как горит Марцин-дурачок, который после смерти разгуливал по вырубленному саду и обрывал цветы с поваленных яблонь; видел на дороге возы с переселенцами; рыжую собаку, чудом избежавшую смерти в котловане и потом куда-то пропавшую, околевших в овраге лошадей и многое другое.
Пожалуй, именно эта незатейливая мелодия, которую влажный воздух принес откуда-то в мою комнату, помогла мне воссоздать возвышенные и поэтические повторы в рассказе Старика, напоминающем местами молитву.
Меня не оставляют мысли о жизни Старика, о том напряженном до предела отрезке его жизни, когда гибла приречная деревня и возникал город; о том времени, когда разыгрывалась борьба чувства и разума; не решись эта борьба в пользу разума, она привела бы к еще более бредовым видениям или безумию.
Мои соображения, прерывающие рассказ Старика и завершающие его, ни в коей мере не разъясняют его полностью; они вызваны беспокойством и опасением, как бы эти странные, загадочные, подчас наивные и неразумные слова не оказались непонятными.
С другой стороны, мне неловко за свою самонадеянность, будто можно хоть что-то прибавить к словам Старика, и я убеждаюсь, что лучше, пожалуй, было бы оставить все, как есть. Однако, преодолев сомнения, я пытаюсь пробиться сквозь этот редеющий туман, это мутное стекло, пласт грязного льда, — именно так можно определить рассказ Старика, — и увидеть что-то за ними, выяснить, что скрывается за этими заслонами.