«Я не могу больше молчать, — писала Ольга Михайловна. — С каждым днем мне становится все тяжелее. Вы держитесь со мной, как с дочерью, беспокоитесь о моем здоровье и даже подыскиваете мужа…
Никогда мне не было так больно, как в эти дни.
Вы мне очень много дали за эти полгода. Вы научили меня разбираться в людях, любить их, показали, как надо жить. Теперь я по-другому смотрю на себя, на свою работу. Какая маленькая и глупая девчонка я была да сих пор! Я хочу быть во всем вам помощницей, быть вашим другом, все делать вместе. И мне хочется жить здесь долго-долго и чтобы о нашей больнице прошла слава по всем краям.
Письмо это было написано давно, но я все надеялась: наберусь смелости… Я не решалась все сказать вслух, боялась, а вдруг вы рассмеетесь, потреплете меня по плечу и скажете: «Ай, ай, что задумали! Как это вам в голову взбрело?» И спать пошлете, напомнив, что уже поздно.
Вот и все… И нечего мне вам больше сказать.
Когда прочтете письмо, то порвите его и выбросьте».
Татаринцев дочитал письмо и медленно вложил его в конверт. Затем быстро вышел в коридор и потянул к себе за ручку дверь комнаты Песковской. Дверь не открылась. Он прислушался, не решаясь постучать, и вернулся на веранду.
Он хотел видеть ее немедленно, убедиться, что все это правда, что сокровенное его желание исполняется и настает конец недомолвкам и страданиям. Сколько боли он принес ей! Но теперь он постарается вознаградить ее за все эти дни, постарается быть ей другом. Она не заметит, разницы возрастов.
Отсюда было видно окно ее комнаты. Освещенное изнутри, оно было закрыто плотной занавеской во всю ширину.
— Ольга Михайловна! — громко позвал Татаринцев.
Молчание.
Он опять позвал ее и долго еще стоял, надеясь услышать ее голос, заметить какое-нибудь движение за занавеской. Он все ждал, что вот дрогнет занавеска, рука девушки приподымет ее за угол и он увидит ее лицо. Ничего! Все так же ровно горела лампа, спокойна была занавеска, и ни одного звука не доносилось из форточки.
Он вернулся в комнату, перечел письмо и долго сидел неподвижно.
«А ведь, действительно, она ровесница моей дочери», — думал Татаринцев, и то, что, казалось, уже было решено, вдруг стало невозможным. Какое счастье он может ей дать? Имеет ли право он воспользоваться ее незнанием жизни, отсутствием опыта? Он опустил голову, охваченный противоречивыми мыслями, не в силах найти правильный выход. Так хотелось отбросить все трезвые мысли и отдаться хоть на короткое время счастью, испытать полноту жизни. И что считать, сколько оно будет продолжаться, зачем заглядывать так далеко…