Мы помним тех, кого обнимаем, и их возраст становится невидимым. Голос. Шёпот. Слова, темнота. Мы обнимаем свою память. Всё те же. Всё те же.
М. Жванецкий
Когда понеслась побудка, Иван отжимался на балконе.
В их заведении побудка выглядела так — настежь распахивается дверь, громкий хлопок ладонью по выключателю верхнего света и зычный крик: «Подъём!». Со следующей комнатой повторяется всё то же самое, и так двадцать раз — десять по одной стороне коридора и десять по другой. Проще через громкую связь на весь этаж сыграть горном «Зарю», но, возможно, персоналу нравился сам процесс.
В тёмной духоте комнат заворочалось, заперхало, закряхтело. Гулко стукнуло в стену неловким локтем. В ванной грянул водопад спускаемой соседом воды. По коридору зашаркало многоножно в сторону процедурной. Загремели увозимые из комнат капельницы. Свистнул линолеум под колесами сидячей каталки. Грохнули двери лифта, и потянуло запахом какао и каши — на «ходячий платный» этаж привезли завтрак. Иван пошел в душ.
Отгремело в процедурной лихое гусарское: «Эх, Леночка, кабы не мои лишние пятьдесят!». Отшипело свистящее: «Извиняюсь, конечно, Лия Изральевна, но я на всех девочек занимала! Сейчас наша палата на кровь идёт…»
Анализы благополучно сданы, и вся богадельня потянулась на завтрак в столовку. Место общей кормёжки персонал дипломатично называл «кафе», но местные обитатели упорствовали в привычном. В «третьей половине жизни» переучивать значение слов уже не имеет смысла, знаете ли.
Иван Сергеевич намазал булочку маслом и зачерпнул из банки яблочный джем. В кружку с какао свалилось из окна холодное зимнее солнце.
— Доброе утро, друзья! — звонко раздалось от двери. Рука Ивана дрогнула, джем сорвался с ножа и плюхнулся на скатерть в красно-белую клетку. Все вздрогнули, разом замолчали и повернули головы — как птенцы в гнезде. Один Михалыч, как обычно, ничего не слышал и продолжал возить ложкой кашу по тарелке. Впрочем, он не среагировал бы, взорви рядом гранату. Роль такой гранаты пару лет назад сыграло то, что сын Михалыча выселил его из дома и сдал в дом престарелых.
Тишина случилась такая, что зачесались уши.
Она была в платье. Не в тренировочных штанах с начёсом, не в байковом халате с оттянутым карманом, из которого торчит несвежий носовой платок. А в платье такого насыщенного тёмно-синего цвета, что захотелось его потрогать — казалось, что ткань на ощупь окажется прохладной и шероховатой. И ещё — она улыбалась! Давненько не видал Иван Сергеевич женщин старше шестидесяти без уныло опущенных уголков губ и депрессивных надломов от носа ко рту.