Энигма-вариации (Асиман) - страница 2

Однако, вновь оказавшись на суше после того, как старенький трагетто со скрежетом отчалил от того же самого места, что и десять лет назад, я первым делом свернул не направо, а налево и зашагал по мощенной камнем дороге, которая вела на вершину горы, к древнему городку Сан-Джустиниано-Альта. Мне всегда нравились его узкие переулки, глубокие канавы и старые улочки, нравился бодрящий запах кофе от жаровни, которая, казалось, сейчас приветствовала меня точно так же, как и в те времена, когда я прибегал сюда по поручению мамы или в то последнее лето, сходив на урок к репетитору по греческому и латыни, отправлялся в середине дня в долгий путь домой. В отличие от более современного Сан-Джустиниано-Басса, Сан-Джустиниано-Альта всегда лежал в тени, даже когда у марины солнце светило совсем нещадно. Часто по вечерам, когда влажная жара на побережье делалась совсем уж невыносимой, я шел с папой в кафе «Дель Уливо» съесть мороженое: он садился напротив с бокалом вина и болтал с местными жителями. Папу тут все знали и любили, называли его ип иото molto colto, очень ученым человеком. Его хромоватый итальянский был приправлен испанскими словами, пытавшимися звучать по-итальянски. Однако все его понимали, а когда, не выдержав, все-таки поправляли его и смеялись над этими странными макаронизмами, он и сам разражался смехом. Обращались они к нему «дотторе», и хотя все знали, что он никакой не медик, время от времени у него спрашивали советы по медицинской части, тем более что его мнению по вопросам здоровья доверяли больше, чем мнению местного фармацевта, любившего выдавать себя за врача. Синьор Арнальдо, владелец кафе, страдал хроническим кашлем, брадобрея мучала экзема, а профессоре Сермонета, мой репетитор, который частенько наведывался в кафе по вечерам, постоянно боялся, что ему рано или поздно придется удалить желчный пузырь: с папой все пускались в откровенности, даже пекарь — он показывал синяки на плечах и предплечьях, дело рук его свирепой супруги, которая, поговаривали, начала ему изменять уже в брачную ночь. Иногда папа даже выходил на улицу, чтобы высказать кому-то свое мнение наедине, а потом возвращался, откинув занавеску из бусинок, снова садился на свое место, растопыривал локти на столе — между ними стоял опустевший бокал — и смотрел на меня в упор, неизменно объявляя, что спешить с мороженым нечего, мы еще успеем, если я захочу, прогуляться к заброшенному замку. Ночной замок, смотревший на далекие огни материка, был нашим любимым местом, мы

подолгу сидели молча на разрушенных бастионах и смотрели на звезды. Папа называл это «запасаться воспоминаниями» — на тот день, когда, говорил он. «На какой такой день?» — спрашивал я, чтобы его поддразнить. На тот день, когда сам знаешь что. Мама говорила, что мы — одного поля ягоды. Я думал то же, что и он, а он — то же, что и я. Иногда я даже боялся, что, едва дотронувшись до моего плеча, он запросто прочитает мои мысли. Мы были одним человеком — так говорила мама. Гогом и Магогом, двумя нашими доберманами, которых любили только папа и я, но не мама и не старший брат, который вот уже несколько лет как проводил летние месяцы отдельно. От всех остальных собаки воротили нос и ворчали, если к ним слишком приближались. Местные обходили их стороной, хотя собак вышколили никого не трогать. Мы иногда привязывали их к ножке стола перед кафе «Дель Уливо», и пока мы оставались у них на виду, они лежали тихо и смирно.