— Очень это обидно, что за общую кровь надо нести ответственность.
Я посмотрел на него и увидел искаженный яростью профиль и полузакрытый, злой глаз.
— Он нас предал. В двадцатом году нашего отца повезла на расстрел чрезвычайка, а брат потом предал нас.
Корвин широко разинул рот.
— Вот посмотрите. Он выбил мне три зуба.
— А за что?
— Не знаю. Бил долго, пока не устал. Бил, быть может, за свою изломанную жизнь, за то, что люди его избегали, за то, что был одинок, но, вернее всего, за то, что я его ненавидел.
— Корвин, у тебя есть родители?
— Нет, — он на мгновение умолкает. — Знаете, я часто думал, не пойти ли к немцам и не сказать ли им, кто он такой?
Он встречает мой взгляд, быстро опускает глаза и дрожащей рукой начинает что-то искать в густом мху, набрякшем водой.
— Я ушел в лес.
— Откуда ты взял свою кличку?
Он выковыривает пальцами зернышко шишки и подносит его к пересохшим губам.
— Наша семья происходит из Венгрии. Мы, кажется, ведем род от короля Мацея Корвина. Это по фамильной традиции.
Я сижу возле клена, еще голого и спящего. В ствол вбит жестяной желобок, из которого капает в бутылку прозрачный сок. Я лениво протягиваю руку и беру ледяное стекло.
— Кто ее подставил, как ты думаешь, Корвин?
— Вероятно, местные жители. Немцы этого не знают.
— Ну, стало быть, выпьем. Твое здоровье, Корвин.
— Почему мое, сержант?
— За твой старт, Корвин. Чтобы все было, как мы задумали.
— Что?
— Так, вообще. Согласно нашему уговору.
Прикладываю горлышко бутылки к губам. Сладковатая жидкость льется прямо в рот, а мне кажется, что я проглотил кусок льда с неровными краями. У меня мучительно колет в груди. Я резко кашляю и снова утираю рот. Потом долго разглядываю на ладони остатки сока, который отливает розовым цветом.
— Не в то горло попало. Корвин, возьми ты, выпей.
Он украдкой вытирает горлышко бутылки. Я это вижу: он боится моей болезни.
— Ваше здоровье, — Корвин залихватски поднимает бутылку, и этот жест кажется мне наигранным.
…Ты шел по дороге, тянувшейся по дну оврага с отвесными склонами, с которых постоянно осыпался песок. Только что ты попрощался с матерью. Она стояла на пороге дома, провожая тебя взглядом, пока ты не свернул направо и тяжелым шагом старого крестьянина не зашагал в город, утонувший в седом тумане. Она молитвенно сложила на своей широкой груди руки, покрытые ярко-розовыми пятнами от стирки, в глазах ее была надежда, бессмысленная, раздражавшая тебя уверенность, что ты вернешься победителем.
Ты нес в руке темный портфель старомодного фасона, распоровшийся по швам. Позеленевшая от плесени кожа пахла листьями, устилавшими пол чердака. Ты жил в странном доме. Это был дом-паломник, дом на перепутье, дом открытых дверей и окон. Приходили туда разные люди, жили сколько им нужно было и уходили в неизвестность. Для одних дорога шла вверх, для других — вниз. А если они и возвращались назад, так уже, наверно, другим путем, потому что ты никогда не видел одних и тех же знакомых тебе людей в клетушках, нарезанных расчетливо, как хлеб для голодных.